Александр Жолковский - Поэтика за чайным столом и другие разборы

• обороты ни души, один лишь означают полноту отсутствия, а столкновения льдин изображены — лексически и фонетически (с аллитерацией на шипящих) как предельно интенсивные;

• сад ужасен, сад и «я» совершенно одни (если не считать их соприсутствия), ни один листок не шелохнется , не видно ни признака зги , не слышно ни звука (отметим последовательный фразеологический максимализм), — несмотря на интенсивность вслушивания;

• сад огромен, действует с максимальной энергией (трясет и т. п.), но и ее недостаточно, чтобы разбить магически небьющееся зеркало;

• тишина — самое лучшее из всего… (суперлатив);

• лазурь мощно пышет, река, напротив, представлена совершенно недышащей, все участники ситуации оглушены и бессильны действовать (не свесть, не поднять — излюбленная Пастернаком синтаксическая конструкция невыполнимости);

• усыпление обещает полное забвение и обращение всего (все — квантор всеобщности) в провербиальный вздор один ;

• поэты — большие, немота — полная, результаты знакомства с их опытом — неизбежные (невозможно…);

• сон — идеально безмятежный, как в раннем детстве, шум тоже по-своему образцовый в своей безвредности — ровный, на ровной ноте;

• одиночество «я», подчеркнутое повторами квантора всеобщности никого (и словом только ), спроецировано на зимний день (и подорвано этим их сходством);

• луна хоронит все следы, волны и пена описываются как черная и белая магия, публика толпится, афиша неразличима из-за большой дальности;

• от всех тех лет остались только пересуды;

• солнце и «я» совсем неспособны различить друг друга в пейзаже;

• всё, никому, потонули — выражения полноты, в данном случае полноты отсутствия, которую дополнительно иллюстрирует длинное перечисление однородных членов, преимущественно во множественном числе (тюрьма, экскаваторы, краны, новостройки, дома).

Чтобы сделать «ничто» приемлемым и даже привлекательным, на роль протагониста ЦН избраны цветы, вообще у Пастернака повсеместные, здесь же не обычные, дневные, а ночные, тоже у него представленные, хотя и реже. Ср.:

— Сушился холст. Бросается Еще сейчас к груди Плетень в ночной красавицеХоть год и позади («Образец»).

— Это вечериз пыли лепился и, пышучи, Целовал вас, задохшися в охре, пыльцой<���…> Это, вышедши За плетень, вы полям подставляли лицо И пылали, плывя, по олифе калиток, Полумраком, золою и маком залитых <���…> («Послесловье», «Нет, не я вам печаль причинил…»).

— Тогда ночной фиалкой пахнет все: Лета и лица. Мысли. Каждый случай («Любка»).

— Над парком падают топазы, Слепых зарниц бурлит котел. В саду табак, на тротуаре Толпа, в толпе гуденье пчел <���…> Недвижный Днепр, ночнойПодол <���…> И вдруг становится тяжел Как бы достигший высшей фазы Бессонный запах матиол<���…> Метель полночных матиол<���…> Недвижный Днепр, ночнойПодол («Баллада») [107].

— Как кочегар, на бак Поднявшись, отдыхает, — Так по ночам табак В грядах благоухает. С земли гелиотроп Передает свой запахРассолу флотских роб, Развешанных на трапах <���…> Левкой и Млечный путь Одною лейкой полит, И близостью чуть-чуть Ему глаза мозолит («Как кочегар, на бак…»).

— И в спину мне ударит зной И обожжет, как глину. Я стану где сильней припек, И там, глаза зажмуря, Покроюсь с головы до ног Горшечною глазурью. А ночьвойдет в мой мезонин И, высунувшись в сени, Меня наполнит, как кувшин, Водою и сиренью («Летний день»).

— А в комнате пахнет, как ночью Болотной фиалкой. Бока Опущенной шторы морочат Доверье ночного цветка <���…> Но грусть одиноких мелодий Как участь бульварных семян, Как спущенной шторы бесплодье, Вводящей фиалку в обман («Кругом семенящейся ватой…»).

В первых пяти примерах вечернее/ночное цветение источает сильнейшие запахи, вторя страстным контактам между людьми, между людьми и природой, а то и между землей и небом (грядками и Млечным Путем) и знаменуя великолепие (высшую фазу) существования. В шестом налицо своеобразное взаимоналожение дня и ночи (любопытное с точки зрения ЦН): на солнцепеке «я» подвергается обжигу, превращающему его в кувшин, который ночь наполнит водою и сиренью, то есть дневным цветком. Еще примечательнее седьмой пример, где навязывание ночному цветку дневного цветения предстает в не столь доброкачественном свете — как обман доверья.

Как видим, Пастернак очень чуток к различию между дневными и ночными цветами. При этом в трактовке последних он верен стереотипу ночного цветка как воплощения любовной, иногда роковой, извращенной или иной убийственной страсти, сложившемуся в русской поэзии к концу XIX в. и активно разрабатывавшемуся поэтами Серебряного века [108]. Ср.:

— Страстно дышал на ночные цветы; тяготея над ними, Чашечки их расширял и садился росой ароматной; Воздух прохладно-густой, испареньями трав напоенный, В свернутых листьях растений покоился жук изумрудный; Влаги росистой боясь, мотылек испещренный скрывался В желтой пыли лепестков, колыхаясь, как в люльке ребенок (Н. Ф. Щербина, «Лес»; 1853).

— Целый день спят ночные цветы, Но лишь солнце за рощу зайдет, Раскрываются тихо листы, И я слышу, как сердце цветет<���…> Я тебя не встревожу ничуть, Я тебе ничего не скажу (А. А. Фет, «Я тебе ничего не скажу…»; 1885).

— О, ночному часу не верьте! Он исполнен злой красоты. В этот час люди близки к смерти, Только странно живы цветы<���…> И я жду от цветов измены, — Ненавидят цветы меня.Среди них мне жарко, тревожно Аромат их душен и смел, — Но уйти от них невозможно, Но нельзя избежать их стрел <���…> Свет вечерний лучи бросает <���…> Пробудились злые цветы. С ядовитого арума мерноКапли падают на ковер… Все таинственно, все неверно… И мне тихий чудится спор. Шелестят, шевелятся, дышат, Как враги, за мною следят. Все, что думаю, — знают, слышат И меня отравить хотят (З. Н. Гиппиус, «Цветы ночи»; 1894).

— Я — Леда, я — белая Леда, я — мать красоты, Я сонныеводы люблю и ночные цветы. Каждый вечер, жена соблазненная, Я ложусь у пруда, там, где пахнет водой, — В душной тьмегрозовой <���…> Там, где пахнет водой и купавами <���…> Там я жду. Вся преступная, вся обнаженная, Изнеможденная<���…> Это — смерть, но не боюсь, Вся бледнея, Страстно млея, Как в ночной грозе лилея, Ласкам бога предаюсь<���…> (Д. С. Мережковский, «Леда»; 1894).