Александр Жолковский - Поэтика за чайным столом и другие разборы

У Анненского есть АнЗмм со строфой ababa в конце «Тринадцати строк» (опубл. 1910; после двух обычных строф abab): Я люблю только ночь и цветы В хрустале, где дробятся огни, Потому что утехой мечты В хрустале умирают они… Потому что — цветы это ты (с ПЗ ср. строки: Такневоля тогда мне тяжка, Так я помню, что был молодым ).

У самого Ходасевича АнЗжм встречается, помимо ПЗ, всего трижды; это: «Кольца» (1907; с мотивом молчания), «Авиатору» (1914; с разговорным вопросом: Что тебе дозаоблачной ясности?) и «Бедные рифмы» (1926; с мотивом так: И ни разу по пледу и миру Кулаком не ударить вот так, — О, в такомнепреложном законе, В заповедном смиренье таком… ). А в двух стихотворениях применены четверостишия AbbA: «На грибном рынке» (1917) и «Сквозь уютное солнце апреля…» (1937).

Это целая тема, принципиально роднящая позднего Ходасевича с Толстым и требующая серьезной разработки.

Ср. мотив «дикого» в двух стихотворениях, тематически перекликающихся с ПЗ (и его подтекстами), — в «Балладе» (1921): О, косная, нищая скудость Безвыходной жизни моей! Кому мне поведать, как жалко Себяи всех этих вещей? <���…> Бессвязные, страстные речи!Нельзя в них понять ничего, Но звуки правдивеесмысла И словосильнее всего <���…> Я сам над собойвырастаю <���…> И вижубольшими глазами — Глазами, быть может, змеи, — Как пению дикомувнемлют Несчастные вещи мои; и в «Петербурге» (1926): Один лишь я полуживымсоблазном Средь озабоченных ходил <���…> И каждый стих гоня сквозь прозу, Вывихивая каждую строку, Привил-таки классическую розу К советскому дичку. (Кстати, слова о прогоне стиха сквозь прозу соблазнительно истолковать и в смысле программной опоры на прозаические тексты типа СИИ.)

Дикость, да и одиночество не были для Ходасевича однозначно негативными состояниями. Ср. в «Младенчестве» (1933): «Мы <���…> с Цветаевой <���…> выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не пристали, остались навек одинокими, „дикими“.Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть» [ Ходасевич 1991: 255].

А на следующей странице того же автобиографического очерка есть характерный контрапункт таинств детской и возвышенной речи: «…рассказ о первом слове, мною произнесенном. Сестра Женя <���…> катала меня, как куклу, в плетеной колясочке на деревянных колесах. В это время вошел котенок. Увидев его, я выпучил глаза, протянул руки и явственно произнес: Кыс, кыс! По преданию, первое слово, сказанное Державиным, было — Бог. Это, конечно, не в пример величественней. Мне остается утешаться лишь тем, что вообще… есть же разность Между Державиным и мной, а еще тем, что <���…> выговаривая первое слово, я понимал, что говорю, а Державин — нет» [Там же: 256].

Игру на повышение/понижение с державинским «Богом» можно усмотреть в стихотворении 1921 г., отчасти родственном ПЗ: Смотрю в окно — и презираю. Смотрю в себя — презрен я сам.На землю громы призываю, Не доверяя небесам. Дневным сиянием объятый, Один беззвездный вижу мрак…Так вьется на гряде червяк,Рассечен тяжкою лопатой [ Miller 1981: 133].

Например:

‘детство’:Грубой жизнью оглушенный <���…> Опускаю веки я — И дремлю, чтоб легче минул <���…> Шум земного бытия <���…> Лучше спать, чем слушать речи <���…> Малых правд пустую прю. Всё я знаю, всё я вижу <���…> А уж если сны приснятся, То пускай в них повторятся Детства давние года- Снег на дворике московском Иль — в Петровском-Разумовском [ср. Останкино!] Пар над зеркалом пруда («В заседании», 1921);

‘молчание’:Как выскажу моим косноязычьем Всю боль, весь яд? Язык мой стал звериным или птичьим, Уста молчат(«Как выскажу моим косноязычьем…», 1921); А под конец узнай,как чудно Всё вдруг по-новому понять,Как упоительно и трудно, Привыкши к слову, — замолчать(«Пока душа в порыве юном.», 1924); и мн. др.;

‘ничтожество’:И навсегда уж ей [вознесшейся душе поэта] не надо Того, кто под косым дождем В аллеях Кронверкского сада Бредет в ничтожестве своем(«Элегия», 1921);

‘стекло’:Что ж? От озноба и простуды <���…> А там, за толстым и огромным Отполированным стеклом<���…> На толще чуждого стеклаВ вагонных окнах отразиласьПоверхность моего стола, — И проникая в жизнь чужую, Вдруг с отвращеньем узнаю Отрубленную, неживую, Ночнуюголову мою («Берлинское», 1923; перекличка с ПЗ отмечена в Miller 1981: 170); Мне лиру ангел подает, Мне мир прозрачен, как стекло(«Баллада», 1925).

Не имеется, конечно, в виду представлять связь ПЗ с поэзией Анненского исключительно как некий непосредственный отклик на его стихи (и, возможно, на выход в 1923 г. второго издания «Кипарисового ларца»). ПЗ являет одну из кульминаций долгого подспудного отторжения/усвоения/переработки характерных мотивов старшего поэта, в частности его ‘металингвистической рефлексии’ (ср.: В зиянии разверстых гласныхДышу легко и вольно я. Мне чудится в толпе согласных — Льдин взгроможденных толчея («Весенний лепет не разнежит.», 1923); Не ямбом ли четырехстопным, Заветным ямбом, допотопным? О чем, как не о нем самом— О благодатном ямбетом? <���…> Таинственна его природа, В нем спит спондей,поет пэон… («Не ямбом ли четырехстопным…», 1930–1938?)) и, главное, ‘проблематизации собственного «я»’, настойчиво и оригинально развивавшейся Ходасевичем вслед за Анненским (иногда даже с использованием той же рифмы бытия/я), ср.:

Мы друг друга окинем Взором чуждым, неслаженным. Самого себя жутко. Я — не я? Вдруг да станется?Вдруг полночная шутка Да навеки протянется? («Ряженые», 1906); Еще томясь в моем бессильном теле, Сквозь грубый слой земного бытияУчись дышать и жить в ином пределе, Где ты — не я. Где, отрешен от помысла земного, Свободен ты… Когда ж в тоске проснусь, Соединимся мы с тобою снова В нерадостный союз<���…> Припоминаю я твойвещий сон, Смотрю в окно и вижу серый, скудный Мойнебосклон («Сны», 1917); Нет, есть во мнепрекрасное, но стыдноЕго назвать перед самим собой<���…> И вот — живу, чудесный образ мой Скрыв под личиной низкой и ехидной <���…> Нет, ты не прав, я не собой пленен<���…> Своим чудесным, божеским началом, Смотря в себя, я сладко потрясен.Когда в стихах, в отображеньималом, Мне подлинный мой образобнажен, Все кажется, что я стою, склонен, В вечерний час над водяным зерцалом(«Про себя», 1919); Что даже смертью, гордой, своевольной, Не вырвусь я; Что и она — такой же, хоть окольный, Путь бытия(«Как выскажу моим косноязычьем…»); Я сам над собой вырастаю, Над мертвым встаю бытием(«Баллада», 1921); Грубой жизнью оглушенный <���…> Опускаю веки я — И дремлю, чтоб легче минул <���…> Шум земного бытия<���…> Лучше спать, чем слушать речи <���…> Малых правд пустую прю. Все я знаю, все я вижу<���…> А уж если сны приснятся, То пускай в них повторятся Детствадавние года <���…> Пар над зеркаломпруда («В заседании»); Теперь иные дни настали. Лежат морщины возле губ, Мои минуты вздорожали, Ястал умен, суров и скуп. Я много вижу, много знаю, Моя седеет голова<���…> Теперь себя я не обижу: Старею, горблюсь…(«Стансы», 1922); И лишь порой сквозь это тленье Вдруг умиленно слышу я В нем заключенное биенье Совсем иного бытия(«Ни жить, ни петь почти не стоит.», 1922); Иль сон, где некогда единый, — Взрываясь, разлетаюсь я,Как грязь, разбрызганная шиной По чуждым сферам бытия(«Весенний лепет не разнежит.»); Мне невозможно быть собой, Мне хочется сойти с ума («Баллада», 1925); ср. также длинное (написанное белым 5-стопным ямбом) стихотворение «Эпизод» (1918) о душе, покидающей тело, по-тютчевски созерцающей его с высоты и возвращающейся в него; повторяющийся мотив «падания в себя» и т. п.