Николай Вагнер - Свет и мрак

— Я схожу с ума, это галлюцинация! — быстро промелькнуло в голове Артингсона.

— Мисс Дженн!.. — вскричал он, — вы-ли это!?

Но, взглянув на её лицо, судорожно дрожавшие руки на её заплаканные, померкшие глаза, он понял, что это действительно она. Он даже понял, зачем она пришла к нему и сердце его сжалось.

— Мистер Артур! — сказала она, протягивая к нему дрожащие руки, — я пришла сказать вам, что я люблю вас и пришла проститься с вами… О! я надеюсь, что вы не найдете ничего преступного в том, что вы мне отдадите несколько минут, несколько последних минут моего счастия в этом мире, за которые я буду так глубоко, глубоко благодарна вам.

У него потемнело в глазах.

Броситься к ней, броситься перед ней на колени, обнять ее, отдаться всем существом, всем сердцем одной минуте, минуте блаженства, счастья неоценимого, полного и затем будь, что будет. Пусть судят, пусть казнят его и свет, и Бог правосудный!..

Он овладел собою, овладел своею страстью.

— Мисс Дженн! — сказал он, стараясь придать своему голосу и твердость, и нежность, — я глубоко ценю вашу привязанность, ваше признание… и позвольте искренно, крепко, как другу, пожать вашу руку! И он действительно пожал эту чудную, прекрасную, холодную руку.

— Мы сядем здесь, — говорил он, указывая на широкий диван, — и, если желаете, будем говорить с вами, как искренние, давнишние друзья. — И он действительно усадил ее на диван, и сел подле неё. Но только он видел, как дрожит вся она, как колышется её высокая грудь и чувствовал, как дрожит сам он, как стучит его собственное сердце и пылает голова его.

— Мисс Дженн! — сказал он, — и голос его прерывался, — вы знаете, что я старше вас, почти двадцатью годами… вы знаете, что я люблю и мою жену и всю мою дорогую семью… но я глубоко чувствую, о! я понимаю, что теперь творится в вашем бедном сердце!..

Она вдруг приподняла опущенную головку, она встряхнула всеми своими черными кудрями, её лицо побледнело, глаза засверкали.

— Мистер Артур! — сказала она, сдвинув брови и тяжело дыша, — я не прошу у вас ни наставлений, ни сожалений.

— Мисс Дженн — вскричал он и невольно схватил обеими руками её дрожащую руку, — клянусь вам, что… мои чувства… к вам… таковы, что в них нет места рассудку… я только желал бы одного, желал бы всем сердцем, чтобы вы были счастливы.

Её лицо снова просияло, румянец снова покрыл её щеки, и голова снова опустилась.

— Сэр Артур! — сказала она, не выпуская из своей холодной руки и крепко стиснув его руку, как будто боясь, что эта рука ей изменит. — Сэр Артур!.. я действительно желала бы только вашей дружбы, я ни на что более не рассчитываю, ни на что более не имею права, не смею рассчитывать. Я люблю все, что вы любите; мне дороги все ваши привязанности, и прежде всего и больше всего счастье вашего сердца. О! как глубоко я уважаю его! Как я дрожу за него, и она действительно вздрогнула всем своим прекрасным телом, всеми своими черными кудрями. — Я очень хорошо знаю, что между нами лежит целая бездна; нас разделяют не одни года, не одно ваше семейное положение, нас разделяют те глубокие потемки, в которых идет общество… идет, вероятно, к свету, но все-таки впотьмах.

«Мы бродим впотьмах сэр! — промелькнуло в памяти Артингсона, — мы бродим в глубоких, непроглядных потьмах!..»

— Мисс Джени! — сказал он. — никто не может разделить нас как двух друзей… и моя Джелла, моя добрая Джелла, она также будет вашим лучшим другом.

— О, да! сэр. Это моя надежда и мое утешение. Я уверена, что где бы вы ни были, вы не забудете обо мне, мы будем писать друг другу, мы будем передавать и наши мысли, и наши чувства. Да, в этом будет глубокое утешение… нет, это будет все для меня. О! я теперь ясно понимаю страдания моей бедной мэм!.. Ведь нельзя оценить страдание другого сердца, если не испытаешь их в собственном сердце, не правда-ли, сэр? — И она посмотрела на него, глубоким, искренним взглядом…

— Правда! — сказал машинальным, глухим голосом Артингсон.

«О! как я боюсь, — припомнились ему слова мистера Чертча, — как я боюсь, чтобы моя жизнь не стоила жизни еще какому-нибудь другому молодому существу!..»

— Сэр Артур! — сказала она (и как мило, как задушевно она выговорила это: «сэр Артур!» — я думаю в жизни есть много страданий глубоких страданий незримых ни для кого, и мы не подозреваем, проходя мимо их, как сильно болит это больное сердце!.. Мне кажется, я может быть ошибаюсь, как все мы постоянно ошибаемся, — и она провела рукой по своему высокому лбу, — мне кажется, что наше слабое, бедное, условное счастие не может, не должно иметь места в жизни… и только тогда эта жизнь устроится…

Он посмотрел на нее с изумлением.

— Я думаю, что все зависит от строгого глубокого расчёта, который основан на знании всех мелочей. Если люди будут заботиться постоянно и всего более о знании, то жизнь скорее устроится, а счастие… счастие придет само собою. Если бы мы понимали жизнь и умели ею управлять, то мне кажется, не было бы в ней места страданиям, никаким страданиям… Сколько существует несчастных браков, сколько разбитых сердец, сил, даром растраченных и даром погибших для общества, для прогресса. Какой злой, непонятный случай свел нас с вами, почему мы встретились с вами так поздно, мы, которым, кажется, сами естественные законы прирожденных симпатий, как будто назначили жить друг для друга, для полного, взаимного счастья, — голос её задрожал и оборвался!..

Он взглянул на нее и тотчас снова опустил глаза.

Под говор этих тихих искренних слов, под говор этого задушевного признания, которое она как будто высказывала не ему, её другу, так страстно любимому, а просто самой себе — он почувствовал, как новая, могучая волна страсти поднялась в его, и без того кружившуюся, голову. А между тем, она так близко сидела от него — и не сидела, а даже полулежала, как будто в изнеможении опустив головку на мягкую и высокую спинку дивана. Она смотрела прямо её блестящими глазами, — о! какими блестящими и страстными глазами — в его глаза и каким жгучим, ароматным воздухом была окружена вся голова её, все ее прекрасное тело. Он не смотрел на нее, но он чувствовал, как тяжело она дышала, он видел, как её руки вытягивались на подушке дивана, гладили одна другую, дрожали в неодолимом томлении. Они жаждали ласки так же, как её сердце, как все существо её… А в комнате сквозь полуопущенные шторы тихо светили сумерки майского, теплого вечера.

— «Ну! что же, — говорил ему смущающий голос, — сердце за сердце, жизнь за жизнь? Одной, уже совершившей свой страстный круг, матери твоих детей, которая останется матерью, ты отдал самые страстные, самые лучшие восторги твоего ума, сердца, таланта; отдай теперь это сердце другому сердцу. Ведь это сердце само раскрылось перед тобою, само отдается тебе, ведь она пришла к тебе, сбросила с себя все оковы пересудов, все цепи предрассудков общества. Она приносит тебе её первую и последнюю, жаркую любовь. Закон, мировой закон внятно говорит и твоему рассудку, и твоему сердцу, что дети твои и её дети будут так же умны и талантливы как умны и талантливы их родители, дай же обществу этих деятелей!.. Ему нет дела до твоей Джеллы, до её детей, ему нужно Артингсонов, деятельных, гениальных Артингсонов!»…