Николай Вагнер - Свет и мрак

Вот что говорил ему повелительный голос, и всё-таки внутри его совершалась борьба, тяжелая, разрушающая и тянулись минуты, мучительные минуты.

А она их не замечала. Ей так было хорошо подле него.

Пусть летят эти минуты, часы, дни, пусть проходят целые годы. Ей казалось, что не может быть ничего лучше, как сидеть подле него, любоваться им, любоваться в каком-то трепетном сладком томлении, среди неопределенного, какого-то бесконечного чувства. Что же может быть лучше этого?!

Но для него… О! для него, наконец, стала невыносима эта немая страстная сцена. Он весь дрожал, голова его пылала, пылала кровь, с каким-то гулом струившаяся во всех его жилах. Еще один, один миг, и он бы забыл все, он весь бы отдался бешеному страстному порыву…

Он сделал нечеловеческое усилие, он овладел собой. Быстро поднялся он с дивана, пошатнулся, оперся на стол и судорожно вынул дрожащей рукой часы.

— Уже восемь часов! — сказал он, но голос его не договорил— он оборвался.

И она опомнилась. Она также приподнялась, её бледность, страшная бледность засверкала даже в темноте вечера. Её губы задрожали, на глазах навернулись слезы. Но она стиснула зубы и отбросила быстрым взмахом все свои кудри назад. Она даже улыбнулась; улыбнулась, когда её сердце не билось, когда мучительная боль сдавила ей всю грудь.

— Прощайте, сэр! — сказала она, протягивая к нему обе руки и смотря на него ясными глазами, с кроткой, детской улыбкой.

Он взял эти руки и тихо пожал их. Он хотел прильнуть к одной из них, прильнуть долгим горячим поцелуем, но он ясно сознавал, что вместе с этим поцелуем хлынут у него слезы, и что она также разрыдается истерически. Вот почему он не поцеловал в первый и последний раз этой прекрасной руки, он даже опустил, чуть не отбросил ее.

Она быстро пошла вон, кутаясь в свою белую серебристую мантилью, набрасывая на голову и лицо белый вуаль, она оглядывалась кругом, как бы забыла что-то в этой дорогой для неё комнате.

— Прощайте, сэр Артур, — сказала она на пороге, — до свидания… вы будете писать мне или моей дорогой мэм… Да?!..

И, не дожидаясь ответа, она выбежала вон.

Может быть, показалось ему, или он действительно слышал эти глухие, раздирающие сердце рыдания.

Его тянуло броситься вслед за нею. Он даже должен был проводить ее, ведь этого требовал просто долг вежливости, приличия, но он стоял, не двигаясь. Он дрожал. Потом, шатаясь, подошел он к умывальнику, намочил платок холодной водой, приложил его колбу, смочил всю свою голову, все свои серебристые кудри, сильно поседевшие в эти страшные, мучительные дни.

— Надо собираться, надо скорее собираться! — сказал он вслух, как будто этими словами, этим глухим подавленным голосом могла облегчиться его страждущая грудь.

И он начал собираться, укладывая наверх то, что следовало уложить вниз, выбрасывая вой то, что следовало уложить, и укладывая то, что вовсе не принадлежало ему.

Вдруг он взглянул на часы и как будто вспомнил, что поезд не ждет; не ждет эта машина, действующая паром, чуждая всем человеческим страстям. Он как-то судорожно прижал пуговку электрического звонка и долго не отнимал пальца.

Вбежал слуга в испуге.

— Что вам нужно, сэр?!

— Когда идет поезд в Свиртингэм?..

— В десять часов сэр; вы имеете еще целых полтора часа. О, достаточно времени! Не желаете ли вы, сэр, съесть чего-нибудь; кажется, вы вчера не обедали, сэр, и… и сегодня также.

— Нет, я ничего не желаю. Помогите мне уложиться. Я просто болен — и он снова приложил мокрый платок к своей пылавшей голове, но холодная вода казалось ему горячей.

Через полтора часа он летел к своей Джелле. Он усиливался думать только о ней, он выставлял свою пылавшую голову из окна и освежительной волной дул, на эту горячую голову, свежий ночной воздух, пролетавши мимо вагонов…

Мелькали станции, тянулась ночь, в какой-то дремоте бессильной, тяжелой. Всходило солнце, сияло утро. Кругом были суета, движение, шум, говор. Он думал только об одном, старался думать только о Джелле.

Наконец, поезд остановился в Свиртингэме.

Вот она, его Джелла, стоит на платформе и машет платком, а подле неё плачущая Лида и Эмма, и все протягивают к нему руки. Только нет одних рук, которые протягивались к нему с такой страстной, беззаветной, безумной любовью!

Он вышел в каком-то онемении, как-то холодно поцеловал он и свою Джеллу, и Лиду, и лепечущую, плачущую Эмму.

— Артур, мой Артур! шептала перепуганная, Джелла, — ты болен, ты похудел, пожелтел, ты даже поседел… что с тобою?!

— Я болен, я был болен! сказал он.

И больше ничего не сказал.

Кругом него толпились и лепетали дети; каждый спешил наперерыв рассказать ему что-нибудь ужасно необыкновенное, что случилось без него.

Угрюмо и молча вошел он в свой дом, в свой родной дом…

— Артур! вскричала Джелла, когда они остались одни, — скажи мне, что с тобой!?. Дорогой родной мой Артур!.. Между нами не было и не может быть никаких тайн… Мы так крепко связаны, мы любим друг друга не для себя, но для счастья каждого из нас. Артур! я догадываюсь, ты полюбил ее, ее, эту чудную девушку, о которой ты писал мне, — мисс Дженн Драйлинг.

Он вздрогнул и дико, безумно посмотрел на её лицо, на её большие, серые, добрые, любящие глаза и опустил голову.

— Артур! вскричала она, сжимая его холодные руки, — и только в этом все твое несчастие?.. или она… она не любит тебя… тебя, доброго, умного, талантливого. Неужели же есть в мире женщина, человек, которые бы не любили тебя?… Артур!

— Она любит меня, как-то глухо, скороговоркой проговорил он.

— Так что же, Артур!.. Артур! разве твое счастье не мое счастье?.. Разве ты не знал меня, не узнал меня в пятнадцать лет нашей общей жизни… Разве ты не отдал мне все, все из твоей пылкой молодости… у нас трое детей, твоих детей… Артур! чего еще я могу требовать от тебя?.. Если ты думаешь, что я не буду ее любить как сестру, как родную, как ту, которая даст тебе новое счастие и новую жизнь… Артур! родной мой… друг мой… брат мой!..

Он упал перед нею на колени, он спрятал голову в её руках. Он зарыдал, зарыдал перед этим идеалом, полным самоотверженной любви, а она гладила его серебристые кудри, из её добрых глаз также катились слезы, и одного было ей жаль, одного только, зачем страдал этот человек, зачем поседели так сильно его серебристые кудри.

— Джелла, сказал он, когда, наконец, улегся, стих этот пароксизм плача, когда он высказал все, все что наболело у него в сердце в эти тяжелые дни, — Джелла, мне совестно, стыдно смотреть на тебя… Я ниже, о гораздо ниже тебя…

Она взяла его голову и, обняв руками, повернула к себе, хотя глаза его были опущены, даже зажмурены…

— Почему же стыдно, Артур!.. Не потому-ли, что сердце твое шире моего, что оно может вместить в себе не только любовь к двум женщинам, но и любовь ко всему человечеству, а мое сердце, оно может любить только то, что дорого тебе, и больше всего тебя, моего доброго, умного, гениального друга… Пройдут года, Артур, страсти улягутся, но останутся после нас наши дела и наши дети. Америка будет вспоминать о тебе, о её поэте и музыканте, и вспомнит обо мне, как о твоей жене… Да разве я не христианка, Артур, разве я не люблю тебя, как самое себя, разве я не чувствую, как тяжелы твои страдания, дорогой мой!..