Николай Вагнер - Свет и мрак

— Я пережила эти потрясающие минуты, сэр Артингсон, — рассказывала она, — и мне теперь легко, как старому дереву, после долгого знойного дня, после грома и бури.

Она рассказывала, в каком странном, безумном состоянии вернулась она, её дорогая Дженн, из этого отеля, от мистера Артингсона.

«Он не любит меня, мэм, — шептала она. — Если бы он любил меня, он не был бы так холоден, он нашел бы в своем сердце несколько теплых слов участья, он бы заплакал. Он просто боялся меня, дрожал передо мной».

«Я несколько раз, — рассказывала мисс Драйлинг, — ходила к ней туда наверх, несколько раз говорила ей я не помню, что я говорила ей, сэр Артур… и что могут сделать слова в эти минуты. На все эти слова она почти не откликалась, она сидела грустная, убитая, подавленная. Я видела, сэр Артур, что ей тяжело и не могла ей помочь. Я хотела бы заставить ее плакать, о, наверное, слезы унесли бы все, что налегло, надавило её сердце, что отуманило её голову.

«Было уже поздно — кажется первый час ночи — когда я услыхала этот стук, — глухой чуть слышный стук, но он был так явствен среди тихой ночи. Я не помню, как я бросилась к ней снова наверх, и не помню, что со мной сделалось, когда я увидела ее на ковре, холодную как труп. Я подумала, что цветы, эти ужасные цветы убили ее… Да! я и теперь думаю тоже самое… Вы представьте, что атмосфера, в которой она сидела, целых три часа, была до того тяжела, до того убийственна, что я просто задохнулась, когда вбежала в её комнату. Прежде она освежала ее каким-то газом, но теперь она вероятно забыла о том, или, или… о! Господи, прости мое согрешенье!.. Может быть, Артур, она нарочно убила себя, прошептала она…

«Я, разумеется, тотчас послала за доктором, тотчас перенесли ее в мою спальню, вниз… Приехал и мистер Вертч (вы его знаете), и доктор Тюнинг и доктор Стент. Ей давали какие-то капли, насильно, сквозь стиснутые зубы, вливали ей в рот, ее растирали, обложили синапизмами и в четыре часа утра она пришла в себя и как я уверовала, как я жарко молилась! И знаете-ли, с этой верой, с этой молитвой ко мне вернулось такое успокоенье, глубокое, твердое, невозмутимое. Я сказала: если я и потеряю ее, разве это не Его воля, — Его великого, которого мы любим, потому что нельзя же не любить Его, ведь Он выше, чище, разумнее, бесстрастнее всех нас бренных и мимолетных созданий.

Она очнулась, но на всех смотрела дико, никого не узнавала и дышала тяжело.

«Мисс Драйлинг! сказал тогда мистер Вертч (вы знаете сэр Артур, какой он умный и ученый человек), «мисс Драйлинг, сказал он, мы до сих пор не знаем, как помочь человеку в случае отравления тонким запахом ядовитых цветов — наука здесь бессильна. Мы будем ждать, наблюдать и действовать по симптомам».

И все это продолжалось, тянулось, как тяжелый сон.

«В семь часов мы получили вашу телеграмму. Я тотчас передала ее им, Вертчу, Стенту и Тюнингу, они ни на одну минуту не покидали ее, мою больную.

«Но тут они заспорили. Вертч предлагал прямо сказать ей вслух, громко: телеграмма от Артура Артингсона и передать ей эту телеграмму. Он горячо утверждал, что это сильное потрясение произведет неожиданный быстрый переворот в нервах, но другие так же горячо спорили, что ей нужен покой, глубокий безусловный покой. И вот, почему телеграмма не была ей передана. По крайней мере тотчас же. Но ей все-таки, передали ее, сэр.

«В восемь часов она поднялась с постели глаза ее стали ясны, она узнала меня.

— Мэм! — сказала она, — что со мной?

— Ты больна, — говорю я, — моя Дженн, — будь покойна!

— Мэм! я знаю от него есть что-то.

«Я взяла телеграмму со столика и прямо подала ей, не спрашивая никого. Мистер Вертч не успел вырвать ее…

«Она прочла телеграмму, глубоко задумалась и подала мне ее».

— Поздно, мэм! — сказала она, — слишком поздно!

«Потом снова опустилась, утомленная и не прошло полчаса, как она начала метаться.

«Она просила пить; ей давали какие-то прохладительные сиропы. Она была так послушна, но очевидно ничто, ничто не помогало. Она мучилась. Ах, как она мучилась, сэр Артур, и как я горячо желала, чтобы скорее настал конец этим мучениям, но эта пытка продолжалась целых тринадцать часов. В десять часов она вдруг обратилась ко мне.

— «Мэм! — сказала она, едва дыша, — мэм! ах! если бы он был ласковей со мной, мне кажется, мне легче было, бы умирать!

«Это были её последние слова…

«Прошло еще несколько, не знаю сколько времени, она приподнялась и тотчас же упала, глаза остолбенели, она начала дышать судорожно, порывисто.

«Доктор Стент подошел ко мне, взял меня под руку и насильно повел меня.

— «Пойдемте отсюда, мисс Драйлинг, — сказал он. — Бог милосерд; есть жизнь другая! — кто-то прошептал позади меня:

«Началась агония!»

«Больше я ничего не помню, сэр Артур; она умерла в половине одиннадцатого».

Артингсон опустил голову и глубоко задумался.

— Артур, мой Артур! — вскричала Джелла, бросаясь к нему вся в слезах — будь покоен.

— Я покоен, дорогая моя, — сказал он таким тихим, ровным голосом. — я совершенно покоен…

Он отвернулся от неё и опустил голову. Он усиливался понять её слова и не мог. Какие-то бессвязные понятия, представления струились в его слабой голове, свертываясь клубами или переплетаясь в бесконечную путаницу. Он сидел целых полчаса, неподвижно, не замечая, как летело время.

— Артур! Артур! — вскричала Джелла, падая перед ним на колени, — неужели в тебе все окаменело, неужели ты никого не любишь?… не любишь меня?… — и она рыдала, целуя его руки…

— Я люблю тебя, Джелла, — сказал он, гладя её голову, — я люблю тебя, но то, что похоронено, то не может снова воскреснуть!..

Прошло четыре года, только четыре года, и сколько перемен совершилось в это короткое время!

Мисс Драйлинг бесследно исчезла в тихой, замкнутой, земледельческой секте шекеров.

Мистрис Артингсон, эта любящая, самоотверженная Джелла, страдала, томилась — страдала потому, что не могла возвратить к себе прежнего Артура. Он как будто переродился после громового удара. Он был задумчив, холоден, сух. Он бродил, как бродят помешанные меланхолики, и когда умерла она, его Джелла — он не плакал. Угрюм, грустен, задумчив стоял он перед её гробом.

Он проводил в раннюю могилу его Эмму, также спокойно, безучастно, как проводил и ее, Джеллу.

Оставалась только одна Лида. Она вышла замуж за человека сильного, энергического, который основывал какие-то новые колонии в девственных лесах Виргинии. Она любила его и работала вместе с ним, как его помощница, как его работник, только от этого брака дети рождались хилыми и умирали.

Вымирал род Артингсона! Он понимал это. Он бродил одинокий забытый, покинутый всеми.

И кто бы узнал теперь прежнего статного, сильного красавца в этом седом, сгорбленном старике!