Эрик Вейнер - География гениальности: Где и почему рождаются великие идеи

Фокус в том, объясняет Том, что споры были оживленными и пересыпанными колкостями, но их участники никогда не переходили на личности.

– Шла битва идей.

Мне нравится, как рассуждает Том Девайн. Нравится, как самые прозаические фразы звучат у него поэтически, а самые любезные предложения – «Хотите чашку кофе?» – так, словно он замышляет опасный заговор, а вас приглашает примкнуть. Если, конечно, у вас хватит пороху. Если хватит мужества. Если вы достаточно шотландец.

Что ж, я готов. Но, увы, Тому пора по делам. Намечена встреча с телепродюсером. Если вы национальный бард Шотландии, да еще и живой бард, вас отрывают с руками. Мы выходим вместе, минуем безжизненный коридор, спускаемся по лестнице с этажа номер полтора на первый этаж, и за массивными деревянными дверями нас встречает серый холодный день.

– Минутку, минутку, – уголки глаз у Тома морщинятся, – смотрите туда. Видите черный фургон?

– Да. Что это?

– Трупы.

Оказывается, исторический факультет соседствует с медицинским. Раньше трупы для расчленения привозили в катафалках, да еще в разгар дня. Это действовало на нервы студентам-историкам, которые любили препарировать мертвые идеи, а не мертвые тела. Однако тела поступали каждую пятницу с такой точностью, что хоть часы сверяй. Что делать? Том обратился на медицинский факультет с просьбой доставлять тела в фургонах, а не в катафалках.

Судя по жизнерадостному тону, он рассказывает эту историю далеко не в первый раз. А шотландские истории, как и солодовый виски, со временем улучшаются. Я бы еще послушал, но Том уже покинул меня. Серое небо и ушедшие века поглотили его.

Как я уже понял, форма принципиальна: не только что мы говорим, но как и где мы это говорим. В разные эпохи расцвета социальный дискурс имел разную форму. В Афинах времен Перикла в ходу были симпосии с их красноречием и разбавленным вином. В Париже конца XIX – начала ХХ века центром интеллектуальной жизни служил салон-гостиная. В Эдинбурге времен Просвещения словесные дуэли протекали в клубах.

Надо бы с этим разобраться. На следующий день я заглядываю в уютный и непритязательно-старомодный Эдинбургский музей, где горделиво выставлены памятные вещи, оставшиеся от этих клубов. Вот значок клуба Шестифутовых. Да, именно так: в него принимали только тех, чей рост составляет не менее 180 см. А это отнюдь не пустяк в эпоху, когда средний рост большинства мужчин составлял 160 см. Писатель Вальтер Скотт, гигант не только в литературном смысле слова, был судьей в этом клубе: председательствовал на собраниях, которые включали в себя и «остроумную беседу», и «метание 16-фунтового молота». Надо полагать, беседовали и метали молот все же не одновременно, хотя кто знает…

Я замечаю непритязательный значок некоего «клуба Питта». Что за клуб? Ярлычок скупо сообщает, что «детальная информация» неизвестна, но возможно следующее: «Поскольку многие клубы имели строгие правила, этот клуб отличался отсутствием таковых». Любят же шотландцы хоть чем-нибудь да бросить вызов! Интересно: это знак гениальности или всего лишь упрямство? Внутренний Янус шепчет, что одно не исключает другого.

Существовали специализированные клубы, например клуб «Зеркало» (земледелие), Ранкенианский клуб (философия), Корхалланский клуб (литература). Члены клуба «7:17» встречались раз в неделю ровно в 7 часов 17 минут вечера, а члены клуба «Хряк» – видимо, в свинарнике. Некоторые названия обманчивы. Скажем, клуб «Покер» был назван не в честь игры, а в честь кочерги (poker). Его члены добивались создания шотландской милиции, но в целом создавали смуту. Все клубы имели общую особенность: женщины не имели права членства. Единственное исключение составлял клуб «Иезавель», объединявший проституток.

Мне больше по душе клуб «Устрица», основанный Адамом Смитом и двумя его друзьями – химиком Джозефом Блэком и геологом Джеймсом Геттоном. Его члены встречались по пятницам ровно в два часа дня и, как ясно из названия клуба, поедали неимоверное количество устриц, запивая их столь же неимоверным количеством кларета.

Некоторые клубы ввели тайные ритуалы посвящения и «скрывали свою деятельность от общего взора, тем самым создавая ауру закрытости и таинственности», сообщает историк Стивен Бакстер.

Опять тайны и загадки. В чем же дело? И что происходило в этих клубах с их «учеными трапезами», как любили называть тамошние застолья?

Всего лишь 67 км отделяют Эдинбург от Глазго, а кажется, что эти города находятся на разных континентах. С точки зрения Глазго, Эдинбург живет уж очень особняком и сам по себе. С точки зрения Эдинбурга, Глазго слишком шумный и простецкий. А ведь приятная грубоватость этого города пленила такого гения, как Адам Смит, который часами болтал с торговцами и моряками у портовых доков, собирая нити, из которых впоследствии будет соткан его шедевр – «Исследование о природе и причинах богатства народов».

Я нахожусь на пути в Глазго, чтобы пообщаться с преемником Смита, Александром Броуди. Вот уже 15 лет он занимает в Университете Глазго должность, которую некогда занимал Адам Смит [48]. Уж Броуди-то знает, что происходило за закрытыми дверями клуба «Устрица» и ему подобных.

Пока поезд мчится вперед, что-то происходит с моим сознанием. Причем, как ни странно, что-то хорошее. Обычный водоворот недооформленных мыслей и случайных ассоциаций, выдающих себя за рациональные суждения, успокаивается, превращаясь пусть и не в гладкое озеро, но хотя бы в реку из «Избавления», что уже неплохо [49]. Пожалуй, можно говорить об «улучшении».

То, что внезапная ясность снизошла на меня в поезде, вовсе не случайность. Поезда, с их перестуком колес и мельканием пейзажей, то ярких, то скучных, способствуют творческим порывам. Великих людей лучшие идеи порой посещали именно в поезде. Вспомним хотя бы шотландского физика лорда Кельвина или Джоан Роулинг, которой пришел на ум сюжет с Гарри Поттером, пока она ехала в битком набитом вагоне.

И не только поезда. В самом движении есть нечто, что стимулирует творческую мысль. Один из ключевых постулатов эволюционной теории был осознан Чарльзом Дарвином во время поездки в карете. «Я точно помню то место дороги, по которой я проезжал в карете, где, к моей радости, мне пришло в голову решение этой проблемы», – впоследствии вспоминал он [50]. Льюис Кэрролл с не меньшей ясностью помнил миг, когда ему придумалась Страна Чудес и девочка по имени Алиса: в лодке, под «звон капель, падающих с весел, которые сонно качались вверх-вниз». Моцарт всегда брал в дорогу пачки бумаги: «…в такой обстановке мысли текут лучше и обильнее всего. Откуда и как они приходят, я не знаю. Да и не властен над ними».