Эрик Вейнер - География гениальности: Где и почему рождаются великие идеи

– Но ведь люди не всегда знали, к чему надо прийти?

– Не всегда. Приходилось делать шаг в неизвестность. Пикассо однажды спросили, знает ли он, как будет выглядеть начатая картина. Он ответил: «Конечно, не знаю. Если бы знал, я бы не стал ее рисовать».

Как показывают исследования, творческие люди обладают повышенной терпимостью к неопределенности. По-моему, это касается и городов, в которых расцветает гений. Афины, Флоренция и Эдинбург были насыщены атмосферой, которая не только мирилась с неопределенностью, но и благоприятствовала ей.

Мысленно я переношусь из Глазго в Калифорнию, в тесный кабинет Дина Симонтона. Тихо играет классическая музыка, а он рассказывает о «слепой вариации» и «избирательном сохранении». Эта теория творчества, которую Симонтон разрабатывал в течение 25 лет, имеет прямое отношение к эдинбургским гениям. По мнению Симонтона, творческий гений подразумевает «сверхтекучесть и поиск с возвратом». Сверхтекучесть – это готовность исследовать догадки, которые вполне могут завести в тупик. Поиск с возвратом – это умение вернуться к тупикам и изучить их вторично. Как мы уже сказали, гении не застрахованы от ошибок. И, если уж на то пошло, они ошибаются даже чаще. Но главное – они могут точно вспомнить, где и почему ошиблись. Психологи называют эти показатели «индексами разрушения». Это своего рода мысленные закладки, и гении методично и усердно собирают их.

– Но будьте осторожны! – Резкий голос Броуди вырывает меня из задумчивости.

Я вздрагиваю: уж не совершил ли я какую-то оплошность, уйдя в свои мысли? Но нет, собеседник лишь советует не принимать веселую атмосферу клубов за всеядность.

– Если идея была полным вздором, от нее камня на камне не оставляли. Разносили в пух и прах, – констатирует Броуди и энергично поддевает лингуини, словно подчеркивая свои слова.

Такие интеллектуальные дуэли «позволяют выяснить, что мы думаем об идеях друг друга», объясняет он. Люди реагируют на наши мысли, а мы – на их реакцию. «Нас опровергают – мы вносим коррективы». Поединки умов были не только развлечением: так шотландцы совершенствовали свои концепции.

Интеллектуальные фейерверки полыхали не только в тавернах и клубах, но и в классных комнатах. Это удивительно: как я понял во Флоренции, формальное образование и творчество – вещи «из разной оперы». Если уж на то пошло, жесткая учебная программа даже сковывает фантазию.

Однако в Эдинбурге все было иначе. Учебные аудитории не удушали, а будили мысль. Но почему? Что сделало шотландские университеты фабриками гениев, а не убийцами творчества, как бывает сплошь и рядом?

Быть может, высказываю я догадку, им удавалось очень хорошо передавать знания?

Не без этого, отвечает Броуди. Однако наличие знаний не гарантирует гениальность и даже может мешать. Гении, которых мы возносим на пьедестал почета, не всегда были самыми знающими профессионалами. Эйнштейн имел больше пробелов в физике, чем многие из его коллег, и отнюдь не был ходячей энциклопедией. Но он имел неординарный взгляд на вещи. Если творческий гений отличается способностью устанавливать неожиданные и существенные взаимосвязи, то ключевую роль играет ширина, а не глубина знаний.

Еще один плюс шотландских университетов: поток знаний устремлялся в двух направлениях – не только от преподавателя к студенту, но и от студента к преподавателю. Это похоже на мастерскую Верроккьо, только на более формальной и системной основе. Шотландские профессора видели в учебной аудитории лабораторию, а не только дойную корову, хотя и работали на комиссионной основе (чем больше посещаемость лекций, тем выше зарплата). Обкатывали на студентах свои последние шальные идеи. Скажем, в основу знаменитого труда Адама Смита о богатстве народов положены лекции. А каков же был средний возраст студентов? Лет четырнадцать.

Мы благоразумно заказываем по паре эспрессо – в противовес вину, – и меня осеняет, что две нити шотландского Просвещения, улучшение и общительность, взаимосвязаны. Все эти постоянные компании и клубы (не говоря уж о попойках) имели практическую цель: улучшение.

Я задаю Броуди свой излюбленный вопрос о путешествии во времени. Если бы он оказался в Шотландии 1780 г., с кем бы он хотел распить бокал кларета? Ожидаю, что прозвучит имя Адама Смита. Однако Броуди на подлинно шотландский манер преподносит неожиданность:

– Адам Фергюсон.

Фергюсона можно считать основоположником социологии. И он был ничуть не менее талантлив, чем Смит и Юм. А свое сладостно-горькое время описал в знаменитой фразе: «У каждого века есть и свои страдания, и свои утешения». Впрочем, это относится и к любому времени, и к нашему в том числе. Вообще говоря, Фергюсон особенно тонко чувствовал движения судьбы, ибо был рукоположенным церковным служителем. Последний факт открывает передо мной новые и неожиданные горизонты.

Однажды я, вполне довольный успехами, гуляю по Королевской миле. И вдруг замечаю собор. Это собор Святого Джайлса, устремленный к небу своим венцеобразным шпилем, со сложными орнаментами и тонкими витражами. В Европе храмов немногим меньше, чем трактиров, хотя спрос на них невелик. В наши дни большинство европейцев не религиозны.

Вот и мне, идущему по следу творческого гения, религия вроде ни к чему. В местах, которые я посетил, религия не слишком помогала его расцвету. Чаще религиозные институты даже блокировали инновации. И это неудивительно – ведь налицо было глубокое противоречие: церковь (как и мечеть, и синагога) хранила традицию, творчество же – во всяком случае, в западном понимании – знаменовало разрыв с традицией. Как тут не возникнуть конфликту?

Подчас лучшее, что может сделать религия, – это не мешать. Так поступила (хотя бы отчасти) католическая церковь в эпоху Возрождения. В Ханчжоу религия была достаточно свободной и гибкой, оставляя место экспериментам и рискованным взглядам. До возникновения ислама арабские народы пребывали в культурной отсталости и, за исключением поэзии, не вносили практически никакого вклада в мировую цивилизацию, в отличие от соседей – египтян, шумеров, вавилонян и персов. Однако ислам все изменил. Вскоре после его зарождения арабы преуспели в целом ряде областей, от астрономии до медицины и философии. Мусульманский золотой век охватил широкие пространства – от Марокко до Персии – и многие столетия.

Аналогичным образом, Шотландская пресвитерианская церковь сыграла в Просвещении существенную, хотя и невольную роль. Но чтобы ее понять, необходимо сделать отступление.

В начале было Слово. Слово было благим, но никто не мог читать Слово, да и просто слово. И это печалило всех. Быть неграмотным в XVIII веке – все равно что пользоваться модемным подключением в XXI веке: вокруг море информации – но почти вся она проходит мимо тебя, а что не проходит, долго загружается.