Наталия Сухинина - Полёт одуванчиков

— Даша, выходи за меня замуж.

Глаза Даши полны слёз. Она не прячет их.

— Илья, всё не так просто…

— Прости, прости, что я так долго не говорил…

— Илья…

— Да, я виноват. Но вот пришёл исправлять ошибку. Давай поговорим, нам есть о чём поговорить.

— Все разговоры, Илья, пустые, разговорами делу не поможешь.

— Даша, не говори так, мне без тебя не жить.

— Жил ведь до меня…

— Это была не жизнь, когда-нибудь я тебе расскажу.

— Нет, мы не должны быть вместе, я себе этого не прощу.

Илья бледный. Даша в слезах. Он протянул ей руку, она взяла её и вытерла свои слёзы его рукой. Горячие. А какими им ещё быть?

На улице и Илья дал волю слезам. Прохожим не было никакого дела до одинокого бородатого плачущего мужчины. Не хотелось идти домой. Вообще ничего не хотелось. На всём свете у Ильи Коробейникова не оказалось ни одного человека, способного ему помочь. К Петровичу, может, завалиться? Они, скорее всего, на даче. К Вадиму? На смех поднимет. Скажет, будь проще, Илюха, не усложняй жизнь, Бог её и так усложнил по максимуму. Это его обычная присказка. Да уж, усложнил жизнь Господь Бог. А может, мы сами её усложнили… Что сейчас делает Даша? Плачет. Закрылась в своей комнате. Мама мышкой скребётся в дверь:

— Дочка, открой, чайку попей…

Даша не открывает.

Взять бы такси и уехать, куда глаза глядят. Только не домой, дома совсем тошно. Такси. Илья махнул рукой, сел.

— Тебе куда?

— Сам не знаю, шеф. Вези, куда хочешь.

— Ну ты даёшь. Я ведь могу и в Питер с ветерком.

— До Питера у меня денег не хватит.

— Ты… как тебя? Илья? Тебе, Илья, тошно?

— Очень, шеф.

— А выпить?

— Не пью, не моё, потом три дня мучаюсь.

— А на футбол?

— Равнодушен.

— А если… ну, сам понимаешь, сауна, девочки…

— Обижаешь.

— Тогда тебе, Илья, только в церковь. Я, когда дохожу до ручки, в церковь иду. Возвращаюсь — огурчик.

— Вези, шеф, в церковь, я тоже до ручки дошёл.

На пригорке, на самом его верху — три маленьких пенёчка. Как раз Вике, Грише и Анечке. Они уселись на пенёчки, задрали носы к солнышку. Вот уж хорошо так хорошо. На небе ни облачка, а весь пригорок в одуванчиках. Они известные выскочки, как только солнце слегка прибавит жару, выскакивают друг за другом наперегонки.

— Одуванчики-выскочки, — говорит Вика сама себе тихо.

Но у Гриши ушки на макушке. Его хлебом не корми, дай порассуждать.

— Они плохие? — спрашивает он маму.

— Хорошие, видишь, как с ними весело стало.

— Выскочки плохие, нам Зоя Павловна в садике говорила.

— Есть выскочки плохие, есть хорошие. Одуванчики-выскочки хорошие. Они очень торопились порадовать людей, вот и выскочили из-под земли на свет Божий.

Гриша молчит. Размышляет.

— Мам, люди летают? — это уже Анечка.

— Летают. На самолёте, на парашюте, на дельтаплане.

— Нет, сами, ну, как птицы?

— Сами нет, так Бог захотел, птицам дал крылья, человеку ноги.

— А одуванчики летают?

— Летают.

— Мам, да не летают они, ты зачем вводишь Аню в заблуждение?

Ну и пижон этот Гришка. Ишь, как изъясняется, — вводишь в заблуждение.

— Гриша, я говорю правду, одуванчики летают. Сейчас они жёлтенькие, потом превратятся в пушистые шарики, ветер подует, они и полетят, высоко, быстро.

— Куда?

— Куда захотят. Вон сколько места кругом.

— А до Америки долетят?

— В Америке свои одуванчики, зачем там ещё и наши?

— А до папиной работы долетят?

— До папиной работы долетят…

Дети привыкли, что у папы много работы, и он приходит домой редко.

Рассуждать надоело, и помчались брат с сестрёнкой вниз с пригорка, Анечка неслась впереди, Гриша за ней, а Вика устроилась удобнее на пеньке и достала вязание.

Она вязала свитер старшему батюшкиному сыну Алёше. Через несколько дней после похорон Вика подошла к отцу Леониду:

— Простите меня, я могу вам чем-то помочь?

Отец Леонид не стал отнекиваться.

— Спаси Господи, Виктория, ко мне мама переезжает из Воронежа, полегче будет.

— Я вязать могу, хотите, что-нибудь детям свяжу?

— Алёшке! Алёшке надо бы свитерок, а то на нём всё горит.

Вот и вяжет она Алёшке свитерок, под солнышком, в компании весёлых выскочек-одуванчиков.

Илья не заходил давно. Уже стала волноваться, не случилось ли чего.

После той проповеди отца Леонида в день смерти матушки что-то в Вике поменялось. Она увидела перед собой мужественного человека, который настоящую, не придуманную беду встретил достойно, как волю Божию. Рядом с батюшкиной бедой её собственные жизненные коллизии измельчали в одночасье. Она хорошо помнит, как прояснилась её голова, и сразу после проповеди Вика сказала сама себе: «Виктория Павловна, хватит играть в православие. Заигралась ты, а по сути, ещё и одного часа жизни не была христианкой. Зачем ты тратишь время и ходишь в церковь? Чему ты научилась там? У тебя украли кошелёк, а ты бьёшься в истерике, как будто цунами слизал с лица земли твой роскошный замок. У тебя вскочил прыщик на носу, а ты под общим наркозом ложишься на операционный стол. Что ты колготишься? У тебя все живы, твои дети здоровы! А ты взвалила себе на плечи груз придуманных трагедий, горбишься под ним, стонешь, возненавидела весь мир. Ходишь, совета ищешь, а совет один: стань христианкой. Не на словах, на деле. Перестань хныкать, лучше помоги тому, кому в сто, двести раз хуже, чем тебе. И научись благодарить Бога за то, что имеешь».

Вика подняла глаза от вязания и уткнулась ими в жёлтое одуванчиковое безбрежие. Вот уж будет весело, когда они полетят. Наперегонки. Кто куда. А пока таращатся на мир, изучают. Чем не птицы? Пока в гнезде, а летать выучатся, поминай как звали.

С прогулки вернулись уставшие, голодные и с твёрдым обещанием мамы ещё раз посетить тот одуванчиковый пригорок.

В субботу вечером Вика пошла на службу. В библиотеку она теперь заглядывала на минуточку, поменять детям книги. Не хотелось ей ничьих советов, не хотелось рассказывать, как она несчастна и сколько терпит.

К концу службы в храм вошёл… Илья. Сначала ей показалось, что это человек, похожий на мужа. Но когда она разглядела его куртку, когда сердце её сжалось от знакомого до боли поворота головы, сомнений не осталось. Илья (!) зашёл в церковь. Вика стояла у окна, Илья пробрался вперёд, левее, он никак не мог её видеть. Муж встал перед иконой Казанской Божией Матери и, не обращая ни на кого внимания, поклонился ей. Стоял долго, прямо, не шелохнувшись. Вика не сводила с него глаз. Если бы ей рассказали, что видели мужа в храме, она бы не поверила, подумала, обознались, но своим-то глазам она верит! Обожгла мысль: ему плохо. Илье очень плохо сейчас, в храм его привело отчаянье. Облилось кровью сердце и жалость, самая обычная, примитивная, бабья жалость подкатила к самому горлу, перекрыв его глубоким горьким спазмом. Илья вымаливает что-то, Илья страдает, Илья надеется на Божию помощь. Господи, помоги Илье! Издалека, от своего окна справа, Вика устремила к Казанской взгляд, исполненный мольбы. Помоги Илье, Господи…