Игорь Стравинский - Музыкальная поэтика. В шести лекциях

Признаём мы это или нет, но вагнеровская драма – яркий пример напыщенного искусства. Ее блестящие импровизации раздувают симфонию сверх всякой меры, но придают произведению гораздо меньше смысла, чем та изобретательность, одновременно сдержанная и аристократичная, которая расцветает на каждой странице Верди.

В начале нашего курса я предупредил, что стану часто обращаться к идее о необходимости порядка и дисциплины, и сейчас вынужден утомлять вас этой темой вновь.

Музыка Рихарда Вагнера – это больше импровизация, нежели конструкция, если говорить со строго музыкальной точки зрения. Арии, ансамбли и их взаимодействие в структуре оперы придают всему произведению целостность, которая является лишь внешним, видимым проявлением глубинного внутреннего порядка.

Творческий антагонизм Вагнера и Верди очень точно иллюстрирует мои рассуждения на этот счет.

В то время как Верди угодил в репертуары шарманщиков, Вагнера провозгласили типичным революционером. Любопытно, что порядок отдали в руки музы уличных углов, тогда как хаосу позволили обрести величие.

Работа Вагнера характеризуется, строго говоря, не стремлением к хаосу, но стремлением возместить отсутствие порядка. Принцип бесконечной мелодии служит подтверждением данной тенденции. Это вечное развитие музыки, у которой не было ни единой причины начаться и ни единой причины закончиться. Бесконечная мелодия выглядит оскорблением достоинства и самой функции мелодии, являющейся, как мы уже говорили, музыкальной интонацией ритмической фразы. Под влиянием Вагнера законы, обеспечивавшие существование песни, оказались нарушены, и музыка утратила свою мелодическую улыбку. Манера его работы, наверное, отвечала некой потребности, но эта потребность была несовместима с возможностями музыкального искусства, ибо оно ограничено в своем выражении возможностями органа, который его воспринимает. Сочинение, не устанавливающее для себя никаких пределов, становится чистой фантазией. Эффекты, которые она производит, могут случайно оказаться занятными, но их невозможно повторить. Я не могу вообразить себе фантазию, которая повторяется, ибо повторить ее можно только ей во вред.

Давайте условимся относительно слова «фантазия». Мы используем его не в том смысле, в котором оно связано с определенной музыкальной формой, но в общем значении, подразумевающем, что мы отдаемся капризам воображения. Из этого следует, что воля композитора сковывается по его собственному желанию. Ведь воображение – это не только мать каприза, но также и раба творческой воли.

Функция творца заключается в том, чтобы анализировать элементы, получаемые им от воображения, и отсеивать часть из них, ибо человеческая деятельность обязана ограничивать саму себя. Чем больше искусство контролируется и ограничивается, чем более тщательно обрабатывается, тем более оно свободно.

Что касается меня самого, то я испытываю своего рода ужас, когда, приступая к работе, оказываюсь перед бесконечностью возможностей, когда у меня возникает чувство, что мне все позволено. Если мне действительно все позволено – самое лучшее и самое худшее, – если ничто не оказывает мне никакого сопротивления, то любое усилие немыслимо и мне нечего использовать в качестве основы, а следовательно, всякое начинание становится бесполезным.

Обречен ли я потеряться в этой пучине свободы? За что мне уцепиться, чтобы избежать головокружения от осознания потенциала этой бесконечности? Но я не сдамся. Я преодолею ужас, успокоив себя мыслью, что в моем распоряжении семь нот и хроматические интервалы, что в пределах моей досягаемости сильные и слабые доли, что я обладаю весомыми и конкретными элементами, обеспечивающими поле для исследования столь же обширное, как и вызывающая тревогу головокружительная бесконечность, которая только что напугала меня. Именно в этом поле я пущу свои корни, будучи полностью убежденным, что все возможные сочетания двенадцати звуков каждой из октав и все возможное ритмическое разнообразие сулят мне богатство, которое человеческий гений никогда не сможет исчерпать.

От мучений, в которые погружает меня неограниченная свобода, избавляет мысль о том, что я всегда могу немедленно обратиться к упомянутым конкретным вещам. Теоретическая свобода для меня бесполезна. Дайте мне нечто конечное, нечто определенное – материал, который может подойти для моей работы, – в той мере, в какой он соответствует моим возможностям. Этот материал я получаю вместе со всеми ограничениями – и я, в свою очередь, должен наложить на него свои. Итак, нравится нам это или нет, но вот мы и оказываемся в царстве необходимости. И все же, кто-нибудь из нас когда-нибудь слышал, чтобы об искусстве говорили не как о царстве свободы? Подобная ересь распространена повсеместно, потому что считается, что искусство находится за рамками обычной деятельности. Так вот, в искусстве, как и во всем остальном, можно созидать лишь на устойчивом фундаменте: тот, кто выбирает сопротивление, препятствует развитию.

Таким образом, начиная каждое новое дело, я движусь внутри определенных границ, которые сам для себя устанавливаю, – это и есть моя свобода.

Моя свобода будет тем больше и значительнее, чем более узкими рамками я ограничу поле моей деятельности и чем бо́льшим количеством препятствий себя окружу. Все, что посягает на эти рамки, посягает и на мою силу. Чем больше ограничений налагаешь, тем больше освобождаешься от цепей, которые сковывают дух.

Моя первая реакция на голос, который приказывает мне творить, – испуг; затем я беру на вооружение то, что участвует в творении, но пока еще находится вне его, и успокаиваюсь, а деспотизм ограничения нужен мне для того, чтобы добиться точности исполнения моего замысла.

Из всего вышесказанного можно сделать следующий вывод: чтобы не промахнуться, нам необходима догматизация. Если эти слова раздражают нас и кажутся слишком строгими, мы можем воздержаться от их произнесения. И все же в них содержится секрет спасения: «Очевидно, – пишет Бодлер, – что риторика и просодия являются не самовольной тиранией, но сводом правил, востребованных самой организацией духовного существа, и никогда ни просодия, ни риторика не мешали оригинальности полностью проявить себя. Сказать обратное – что они способствовали процветанию оригинальности – было бы бесконечно более правдоподобным».

Всякое искусство предполагает отбор. Обычно, когда я приступаю к работе, моя цель – туманна. Если бы на этом этапе творческого процесса меня спросили, чего я хочу, я бы затруднился с ответом. Но я всегда точно отвечу, чего я не хочу.