Александр Степанов - Очерки поэтики и риторики архитектуры

Почему павильон Пакстона вызывал у русских властителей дум столь неадекватные фантазии? Положим, Чернышевского он привлек оранжерейной пронизанностью солнечным светом: Вера Павловна переживает в нем блаженство. Достоевский же, на первый взгляд, к этому качеству Хрустального дворца оказался нечувствителен. Но это не так. Само обиталище героя «Записок» (комната хоть и «дрянная», но собственная, о чем большинство петербуржцев могло бы только мечтать) названо «подпольем» не из‐за буквального убожества его быта (у него есть слуга и несколько тысяч полученного наследства), а именно в пику Хрустальному дворцу. Подполье – теснота и темнота. Значит, павильон Пакстона присутствует в мысли Достоевского не только как людское скопище, но и как нечто чрезвычайно просторное и светлое.

Однако мне кажется, что сильнейшее впечатление, которое Хрустальный дворец произвел на русских писателей, вызвано не только и не столько его величиной и светлотой, сколько тем именно, что он был построен из стекла, смонтированного на каркасе, который снаружи представлялся настолько легким по отношению к громадности сооружения, что, казалось, никакого каркаса и нет и что грани павильона сплошь стеклянные. Стекло же в российском климате, требующем для защиты от холода и непогоды огромной толщины стен и небольших окон, – как бы «ничто». Поэтому петербургскому сознанию трудно было отнестись к гигантской постройке как к материальному инженерно-техническому объекту. Хрустальный дворец мыслился не столько в лондонском парке, сколько где-то на границе (или даже за пределами) сферы творческих и технических способностей человечества. Его возникновение казалось непостижимым. Чернышевский пишет: «…а там, внутри, уж настоящий дом». Стало быть, «чугун и стекло, чугун и стекло» – дом не настоящий.

«Ничто», из которого он был построен, обладает рядом свойств, выходящих за пределы российского здравого смысла и поэтому приобретших мистическое значение.

До Crystal Palace никто нигде не видывал таких колоссальных полированных поверхностей, зеркально отражающих солнечные лучи. Поскольку же прочность стеклянного «ничто» нулевая, при взгяде извне в определенных ракурсах возникало впечатление, будто стена создана самим излучением отраженного света.

При взгляде изнутри, когда на первый план выходил каркас здания, стеклянные грани, напротив, совершенно исчезали, так что сквозь все, что было представлено в интерьере, просвечивали небо и парк, зелень которого при полной защищенности восхищенного наблюдателя от холода, ветра и дождя вызывала чувство почти ирреального блаженства. Внутри здания хрустальный фонтан на оси и обилие зелени навевали ассоциации с библейским раем.

Вместе с тем якобы несуществующие грани Хрустального дворца неведомым образом устанавливали порядок размещения в нем чуть ли не всего мира, ибо тут можно было видеть и историю мировой архитектуры, и артефакты из экзотических стран, и флору и фауну разных широт. Якобы имматериальные грани дворца приобретали, таким образом, значение высших, незримых, имперсональных детерминант всемирного существования, абсолютно позитивного у Чернышевского и абсолютно негативного у Достоевского. Таким образом, на русской духовной почве Crystal Palace , перестав быть самим собой, превратился в идеологический миф.

На Западе же этого не произошло. Британцы могли гордиться тем, что их страна – мастерская всего мира и инициатор политики свободной торговли, – первой организовав международную выставку, предложила миру новый архитектурный жанр, который надолго, вплоть до нашего времени, станет областью в высшей степени своеобразных творческих решений, обеспеченной крупными частными и государственными инвестициями, поскольку поэтика этого жанра напрямую связана с насущными задачами репрезентации национальных политических приоритетов. «Такие здания были как бы огромными экспериментальными и исследовательскими лабораториями, в которых испытывались новые методы. В случае успеха эти методы переносились на строительство зданий, имеющих более постоянный характер, хотя руководители строительных фирм проявляли известный консерватизм в отношении использования опыта строительства выставок. Исключение в этом отношении составляли железнодорожные компании, которые придавали большее значение прибылям, чем сохранению устаревших и утвердившихся в результате длительного времени методов работы» 856 856 Уиттик А. Указ. соч. С. 85. .

Ровно через пятьсот лет после того, как вершину колокольни Санта Мариа дель Фьоре накрыли кровлей, похоронившей мечту ее архитекторов о создании самого высокого шпиля Флоренции, в Париже приступили к строительству башни, надолго ставшей высочайшим сооружением в мире. Башня, спроектированная инженерным бюро Гюстава Эйфеля, необыкновенна не только беспрецедентной высотой. Ее построили исключительно ради рекламы Всемирной выставки 1889 года (Эйфель назвал башню «трехсотметровым флагштоком» 857 857 Эйфелева башня. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Эйфелева_башня (дата обращения 09.03.2019). ) и по истечении двадцати лет должны были демонтировать – но не решились из‐за быстрого развития радиовещания, особенно в военной сфере, нуждавшегося в высоко расположенных антеннах; намного превзойдя высотой Монумент Вашингтона, она на четыре десятилетия покончила с лидерством Америки в области высотных сооружений; целиком смонтированная из скрепленного заклепками кованого железа, она получила прозвище «Железная мадам».

Мы настолько с ней свыклись, что не вполне осознаем экстравагантность этого зрелища: не имеющий ничего общего с европейской архитектурной традицией шатрообразный контур господствует над панорамой художественного центра Европы. Гора Фудзи с гравюр Хокусая? Великая пагода Шведагон в Мьянме? Гипнотизируя экзотическим силуэтом, она тем уверенней царит над городом, чем дальше от нее находишься. Вблизи же то, что издалека казалось слегка провисающими полотнищами бронзового тюля, собранными незримой небесной рукой, изумляет сверхчеловеческой мощью и сложностью металлических конструкций. Входишь под нее – и снова ее будто бы нет – так широко расставлены ее ноги. Запрокинув голову на оси «Железной мадам», видишь кружева, нарисованные железом на небе. А потом лифт выносит тебя на захватывающую дух высоту, и ты не устаешь любоваться панорамой великого города.

Подавляющее большинство парижан и гостей французской столицы с самого начала восхищались и гордились Эйфелевой башней, хотя были и такие, у кого ее фигура вызывала ненависть не менее жгучую, чем столетие спустя – тупой параллелепипед башни Монпарнас. Никому, однако, не придет в голову назвать монпарнасскую башню «Стеклянной мадам», ибо ясно: задача этого небоскреба – не очаровывать и не шокировать обнаженностью конструкций, а внушать уважение к белым воротничкам. Я не утверждаю, что Эйфелева башня очаровательна, но не сомневаюсь, что желание очаровывать заключено в самой природе выставочных сооружений. Бросаться в глаза, вызывать любопытство, внушать изумление, вовлекать в приключения, оставлять в памяти незабываемые переживания, – всем этим требованиям Эйфелева башня отвечала сполна. Почему же ее ненавидели? Потому что Париж – не выставочная площадка. «Железная мадам» породила горячо обсуждаемую и в наши дни проблему архитектурных интервенций в панорамы прекрасных старых городов.