Максим Велецкий - Маргиналии. Выпуск первый

Итак, первая целевая аудитория речи – греческие националисты. Причем Исократ стремится вызвать не только жалость к завоеванным ионийцам, но и ненависть к персам. Для этого он совершает простейший прием – дегуманизацию врага:

«Не могут люди, выросшие в рабстве и никогда не знавшие свободы, доблестно сражаться и побеждать. Откуда взяться хорошему полководцу или храброму воину из нестройной толпы непривычной к опасностям, неспособной к войне, зато к рабству приученной как нельзя лучше. Даже знатнейшие их вельможи не имеют понятия о достоинстве и чести; унижая одних и пресмыкаясь перед другими, они губят природные свой задатки; изнеженные телом и трусливые душой, каждый день во дворце они соревнуются в раболепии <���…>».

Важно отметить, что оба эти приема особенно эффективны тогда, когда идут в связке: мы склонны думать, что сострадание и презрение, любовь и ненависть, гуманизм и антигуманность противоположны. Формально – да, но в реальности между ними существует некоторая диалектика: возбуждение ненависти особенно эффективно тогда, когда сопровождается возбуждением жалости. Потому на милитаристских плакатах нередко изображены несчастные жертвы агрессора – скажем, заплаканная девочка взывает о помощи – и сердца агитируемых вскипают яростью. Эта ярость – обратная сторона сострадания.

Исократ понял это еще тогда – жалость к соплеменникам должна сочетаться с ненавистью к инородцам, ведь иначе не всем может быть очевидно, почему нужно воевать за первых против вторых.

Но на одном национал-идеализме организовать завоевательный поход трудно – люди возвышенного склада ума всегда составляют меньшинство. Потому оратор впервые за всю речь в этом отрывке как бы между делом говорит о выгоде (« отнять у варваров богатства ») и безопасности ([война] «похожая больше на легкую прогулку, чем на поход ») всего мероприятия. То есть, риск, мол, маленький, а выгода огромная.

Несмотря на то, что чаемый Исократом блицкриг не состоялся, его тактика была абсолютно верна – более того, сами Афины были устроены так, что граждане были максимально мотивированы и на оборонительные, и на завоевательные войны:

«Полноправный гражданин должен был обладать земельным наделом. Человек был собственником земли постольку, поскольку он являлся гражданином – и наоборот. Эти два статуса были, как правило, неотъемлемы друг от друга, обусловливали друг друга. Иными словами, индивид лично свободный, но не входивший в число граждан, не мог получить в собственность земельный надел. С другой стороны, гражданская община наделяла такими наделами всех своих членов (а при необходимости могла и отобрать участок). Таким образом, именно эта община, весь коллектив граждан полиса выступал как верховный собственник всей полисной земли». (Суриков, [АИ 6]).

Таким образом город жестко прикреплял граждан к территории – любая война была лично выгодна каждому ее члену. Полноправные граждане полиса в совокупности составляли почти всю его территорию, то есть являлись не только его жителями, но и пайщиками закрытого акционерного общества «Афины». В случае оборонительной войны гражданин защищал не (только) абстрактную «родину», но и свой пакет акций. В случае наступательной войны он мог увеличить этот пакет – так город мотивировал и идеалистов, и эгоистов, потому что воевать чисто за идею способны далеко не все. Эта модель очень хороша – она минимизирует риск массового дезертирства. Да и вообще, является отличной профилактикой аполитизма, ведь последний чаще всего появляется вследствие отчуждения граждан от государства. А вот греки впервые поняли важность слияния частного и общего интереса и реализовали его на законодательном уровне – об этом писал тот же И. Е. Суриков:

«Статус гражданина был, в сущности, новаторским: он впервые появился в широких масштабах и стал общераспространенным как раз в греческом полисном мире. Ранее, в древневосточных цивилизациях, безусловно доминирующим был статус подданного».

Связка патриотизма, свободы и собственности была, есть и будет главным залогом военно-политических успехов народов и государств – или, по крайней мере, отличным способом массовой мобилизации. Греки открыли это первыми – как и многое другое.

В диалоге «Софист» Платон высказал мысль, которая мне кажется одной из самых гениальных во всей истории философии. С виду она довольно заурядна и невзрачна, но, на самом деле, ее формулировка является не только вершиной платоновской мысли, но и подвигом платоновской воли (ниже будет объяснено, почему):

«Разъединять каждое со всем остальным означает полное уничтожение всех речей, так как речь возникает у нас в результате взаимного переплетения идей».

Разберем, что именно здесь такого выдающегося.

Выделение идей из вещей является, пожалуй, самым известным достижением греческой философии классического периода. И именно этот ход – нахождение общего в множестве единичных сущих (с последующей формулировкой понятий) – стал первым шагом к научному мировоззрению. Действительно, сам факт падения предметов на землю еще не дает нам никакого понимания сущности этого процесса; существование множества твердых тел не является знанием о твердости как таковой и ее отличия от мягкости; отдельные приятные нашим чувствам и мыслям объекты сами по себе никак не проливает свет на существо красоты.

Так что выделение идей и спор об их бытии – это подлинно гениальное достижение сократической философии, это начало триумфа рационализма над иными типами мировоззрения.

Но – будем честны: взять явление и отделить от него его сущность – это, положа руку на сердце, вполне естественный и даже тривиальный ход мысли. Величие Сократа в том, что он сделал это первым (на примере нравственных категорий), а величие раннего и среднего Платона – в том, что распространил изучение идей на физические и логические объекты.

И все же: сама операция умозрения сущности в явлениях и неизменного в изменчивом – вполне себе заурядна. Даже в детском возрасте мы недурно различаем явление и сущность, что показывают многочисленные эксперименты: доводящее родителей до истощения детское «почему?» как раз является вопросом о сущности – и вопросом подлинно философским. Детское вопрошание – допустим, «почему собака лает?» – как бы объединяет несколько вопросов и, в целом, может быть выражено так: «Какова вообще природа собаки как совокупности всех отдельных собак, и в чем отличие собаки от не-собаки, в силу которой каждая отдельная собака осуществляет себя именно так, а не иначе?». Тут нет преувеличения – ребенок спрашивает и о сущности, и об отличии этой сущности от другой. Потому ответ вроде «собака – это такое животное» ребенка не устроит, а, например, «это доброе и сильное животное, защищающее человека – в отличии от похожего на него волка, который на человека нападает» – ему, ребенку, придется вполне по душе.