Максим Велецкий - Маргиналии. Выпуск первый

К слову о детской способности умозрения сущности. Отчетливо помню момент, когда несовпадение явления и сущности вызвал во мне сильные эмоции. В детстве у меня был журнал с футбольными наклейками, посвященный грядущему чемпионату Европы 1996 года (я бы, кстати, не постыдился собирать такие альбомы и сегодня, но нынче наклейки стоят дороже, чем футболисты). В нем под окошками для стикеров содержалась краткая информация о футболистах – год рождения, клуб и статистика игр за сборную. Моим любимым игроком был итальянец Роберто Баджо, поскольку матчи соответствующего чемпионата тогда показывали по ТВ. Я знал, что он играет за «Ювентус», но незадолго до приобретения журнала его спихнули в «Милан». И вот я открываю страницу с итальянскими футболистами и вижу, что в информации о Баджо указан именно «Милан». Я прям расстроился – потому что, сколько себя ни помнил, знал, что он из «Ювентуса». Промелькнувшую мысль можно выразить примерно так: «Почему тут пишут „Милан“? Да, может он сейчас играет за не за „Ювентус“, но по сути -то он из „Ювентуса“!». Я ощутил, что информация искажает сущность – ведь нужно писать не о том, где он играет, а каков он сущностно. Так что операцию умозрения сущности мы способны делать еще до того, как знакомимся с философией. Восхождение от явления к идее является не произвольной операцией разума, обогащенного культурой, а имманентным, базовым свойством сознания – притом у всех ментально здоровых людей, а не только у особо одаренных.

Я написал об этом, чтобы проиллюстрировать тезис о том, что выделение идей через умозрение сущности является вполне заурядной операцией – потому появление теории идей в ее простейшем виде для философии было делом времени. Величие Платона – не в ней, а в отказе от нее . Посмотрим, как это было.

Сократ и ранний Платон критиковали сенсуализм и физикализм ионийского типа (Милетская школа, софисты, Демокрит) и противопоставляли ему италийский идеализм (линию Пифагора и элеатов). Однако теория идей имела один существенный недостаток, на который, по-видимому, указывали Платону его коллеги – и который он, как величайший мастер абстрактного мышления, не мог не понимать сам. Для начала поймем, что собой представляла сама теория идей – то есть сформулируем то, от чего потом отказался Платон.

Те идеи, которые так легко формируются в нашем мышлении, неизбежно обрастают несколькими важнейшими характеристиками: они должны быть объективны (а не зависеть от нашего мнения – иначе это не идеи, а просто игра ума), нематериальны (иначе непонятно, чем они отличаются от вещей), неизменны (ведь изменчивость размывает сущность, а идеи – это сущности вещей), вечны (поскольку возникновение и исчезновение противоречит их неизменности) и, главное, самотождественны и едины .

На последнем пункте нужно остановиться подробнее: если мы говорим об идее собаки, то она должна выражать только сущность собаки и ничью другую. Иначе, если это будет идея собаки (то есть то, что делает собаку собакой) и немного идея красоты (ведь бывают же красивые собаки?), то получится, что мы имеем дело не с одной, а с двумя идеями. Нет, собачность – это одно, а красота – другое, и смешивать их воедино нельзя: ведь тогда, говоря комплимент красивой женщине, мы должны были бы сказать «ты так красиво-собачна». Нет, вещам могут быть присущи разные идеи, но идеи сами по себе не могут смешиваться между собой – они должны быть равны (тождественны) себе, едины в себе. Та же идея красоты – это только идея – ни больше, ни меньше. Об этом как раз и рассуждает Сократ в ранних диалогах Платона. Если бы Платон удовольствовался этим достижением, то уже одного этого было бы достаточно для того, чтобы признать его замечательным философом – все же он первым зафиксировал то, что в смутном виде очевидно каждому ребенку.

Подлинное величие Платона в том, что он пошел дальше умозрения сущности и отказался от теории самотождественных идей. Потому что если принять, что красота – это только красота, а собачность – только собачность, то у нас возникнут проблемы логического и онтологического свойства. То, что у вот-этой собаки есть сущность – так или иначе понимают все. А вот то, как собачность превращается в вот-эту собаку и чем собачность вот-этой собаки отличается от собачности вот-той собаки, а также какова вообще механика различения сходных по идее вещей – это куда более трудная задача, чем констатация причастности вещей идеям.

В «Пармениде» и «Софисте» Платон решает непростую апорию – выяснение того, как идеи могут быть причастны друг другу, если главное их свойство – это обособленность друг от друга. Идея потому и называется таковой, что не может быть смешана с другими идеями, ведь если собачность не тождественна самой себе, то идеей не является. И тут у нас возникает несколько вопросов:

– как собачность соотносится с животностью (ведь всякая собака является животным, но все же эти понятия не тождественны, поскольку не все животные являются собаками);

– как собачность сочетается с бытием (ведь собаки существуют , и собачность как понятие тоже существует, но бытие как понятие не тождественно собаке как понятию);

– как собачность сочетается с логическими категориями вроде части и целого, движения и покоя, подобия и неподобия (ведь собачность очевидно причастна всем им, но точно также им не тождественна, поскольку тождественна лишь себе);

– как вообще можно познавать сущность собаки, если ни в мы, ни она не тождественны идее познанию (ведь человек познает идею собаки, сам не будучи ни познанием, ни собакой – так как же одна сущность может познать другую сущность с помощью третьей сущности?).

Скажем чуть подробнее о каждом пункте. Животность и собачность – это разные идеи, но собачность невозможна без животности, поскольку мы не можем представить себе собаку, не являющуюся животным (и мы не знаем ни одной такой конкретной собаки). Также собака состоит из частей – вообразить идею собаки, у которой нет ни лап, ни глаз, ни тела, ни костей, ни зубов, ни, ни, ни невозможно. Значит, идея собаки должна включать в себя и идею лап, и всего прочего, включая идею части . Кроме того, чтобы вечная самотождественная собачность могла воплотиться в конкретную собаку, то саму идею должно привести в движение – грубо говоря, взять ее из вечности и спустить на грешную землю. А главное – если идея собаки есть , то значит, что от нее неотрывна идея бытия : если бытие и собачность полностью самозамкнуты, то собачности не может быть . А если мы можем рассуждать о собачности, сами не будучи собаками – значит, идея познания , идея мышления ей также присуща. Проще говоря, собачность может быть и может быть мыслима – значит, с собачностью связано и бытие , и познание-мышление .