Максим Велецкий - Маргиналии. Выпуск первый

Интересен и обратный эффект – когда культура перерастает «местечковость» и распухает до такой величины, что отсылки и цитаты вообще перестают выкупаться даже вполне образованной публикой. Помню, слушал интервью с одним специалистом по китайской литературе (имени не запомнил), и он говорил, что для Китая такая ситуация стала актуальной еще несколько веков назад. Поскольку в этой культуре для поэта обязательно выказывать уважение к авторитетам, то любое новое произведение должно было быть намеренно подражательным – так сохранялась преемственность поколений. В задачи читателя входило оценить изящество перепасовки с предшественниками. Но в какой-то момент объем текстов, входивших в образовательный минимум, стал слишком велик – и продираться через слои перекличек стало затруднительно. То есть возникла проблема узнавания старого в новом.

И через такой рубеж проходит любая культура. Помню, что когда я еще писал стихи, то сочинил очень неплохой шутливый текст, насквозь пронизанный ссылками на классику. Там речь шла о том, что сегодня-де поэту нечего делать, потому что все захватили постмодернисты. Заканчивается этот опус следующими строчками, прям напичканными отсылками:

«Театр уж полон. Ложно ждете вы,

Что выйду я читать свои строфы:

Меня не пустят далее двери.

Как Антуан де Сент-Экзюпери

Я сбит постмодерническим «Люфтваффе»,

Непризнан, бесталанен и слюняв,

И девой гумилевскою в «Жирафе»

Сижу, колени тонкими обняв».

Я процитировал себя не из самолюбования (хотя это произведение считаю удачным), а потому что настоящим шоком для меня было его прочтение нескольким близким людям. Каждый из них прекрасно разбирался в литературе, отлично знал и биографию Экзюпери, и тексты «Жирафа» и «Онегина» – и почти все отсылки, которые имелись в других, предшествующих строфах. Но – о, ужас – никто почти ничего не расслышал. Потому что стихотворение было написано в нынешнее время, когда культуры (притом великой) стало настолько много, что даже люди c большим интеллектуальным багажом утратили способность быстро схватывать пародии и имитации.

Так происходит распад культурного пространства. Становится возможным, что интересы нескольких вполне культурных людей вообще перестают пересекаться. То есть – одно дело, если я люблю Толстого и не люблю Тургенева, а мой товарищ – наоборот. Другое – когда мы можем до одури любить литературу, но при никогда не слышать про любимых авторов другого человека. «Тургенев? Ну да, видел на полках, но не читал – про что он?». Понятно, что в XIX веке такое было невозможно, а вот сейчас – легко. Исключение составляет, конечно, школьная программа – единственное, что хоть как-то объединяет знания и формирует предпочтения всех людей данной культуры.

Важно подчеркнуть, что, говоря о распаде, я не вкладываю в это понятие никаких негативных коннотаций. Конец единой культуры (или ее сужение до чисто школьных рамок) – это само по себе не плохо. Куда хуже – когда культура настолько бедна и голодна, что вся вертится вокруг нескольких имен. Но если даже русская – довольно молодая – культура уже перестала быть единой, то о мировой и говорить нечего.

И это, кстати, лучшее доказательство того, что никакая глобализация невозможна – поскольку для нее необходимо наличие определенных культурных (в смысле высшей культуры, а не одежды и техники) стандартов. Но культура, ставшая слишком богатой, слишком разнообразной, в стандарты не укладывается – даже в национальном масштабе, не говоря уже о мировом. Унификация – это всегда упрощение, а значит глобализация станет возможна только в случае прихода нового Средневековья. И то – раннего Средневековья – потому что уже в позднем либо появились, либо сложились отдельные национальные культуры. «Все мы постепенно движемся к единой культуре, потому что развиваемся и взаимно проникаем друг в друга!». Да нет, господи боже мой, все наоборот: развитие всегда усиливает различия, и только деградация их размывает.

Получается, что сложность культуры мешает диалогу на самых разных уровнях – поскольку в ней ослаблена интертекстуальность:

– Она мешает диалогу с прошлым – ссылки на классику понятны все менее;

– Она мешает и диалогу в настоящем – все разбиваются на группы по интересам;

– Но она же страхует национальную культуру (культуры) от того, чтобы в будущем едином порыве увлечься какой-нибудь политической дичью – вроде той же самой пресловутой глобализации.

Я не раз писал о невозможности глобализации, но возвращаюсь к этой теме, поскольку иногда мне кажется, что чуть не единственный понимаю, что оная неосуществима, а все разговоры о ней – глупость (чтобы не сказать грубее). Ну или отмывание денег для левых и правых – первые должны делать вид, что она уже вот-вот, сейчас-сейчас, а правые должны героически бороться против «однополярного мира».

Вернемся, однако, к стихотворению. Мне очень жаль, что от этого Гегесиппа до нас почти ничего не дошло – а ведь останься он в литературе в большем объеме и будь известен в Средневековье и Возрождение, он бы мог повлиять на кого-нибудь великого. И глядишь – история культуры могла пойти немного по-иному пути (точнее, появился бы еще один путь). Допустим, возрожденцы возродили бы и такой натурализм – и получили бы мы грубый реализм уже веке в XV. А как бы он мог повлиять на Рабле, Шекспира, Сервантеса?

Все это фантазии и спекуляции, разумеется. Но отчего бы в них не поупражняться – тем более, что повод подходящий, ведь стихи у Гегесиппа получились не только очень нетипичными для его культуры, но и просто прекрасными – безотносительно к чему-либо.

В «7. К Платону» мы обсудили теорию идей в ее поздней версии, показав, что для нахождения ответов на серьезные философские вопросы иногда необходимо делать парадоксальные умозаключения. Одно дело – заявить, что сущности вещей существуют сами по себе и не подвержены изменениям, а другое – признать, что эти сущности причастны как бытию, так и небытию, как движению, так и покою.

У Аристотеля мы можем найти мысль совсем иного рода – касающуюся не идей, а вещей. Но ее прелесть также заключается в неочевидности для обыденного мышления:

«Сущностям свойственно и то, что им ничего не противоположно; в самом деле, что могло бы быть противоположно первой сущности, например отдельному человеку или отдельномуо живому существу».

Здесь нужно особо подчеркнуть, что Аристотель понимает под первой сущностью только конкретную единичную вещь, а не ее идею. Дело в том, что греческое ουσία , обычно переводимое как сущность , в век Платона и Аристотеля еще было многозначным понятием – и именно благодаря двум главным мыслителям в греческой истории за ουσία закрепился устойчивый философский шлейф (а вообще в греческом языке оно означало имущество , собственность [АИ 10]).