Леонид Исаенко - Волны памяти. Книга первая

Солнце опускается в алую мглу Ливийской пустыни, высыпают звёзды. Первые – робко, по одной, потом вдруг щедро, целыми пригоршнями сыплет их кто-то на небосклон, а вот уже и Чумацкий шлях – Млечный путь – перекинулся из края в край безбрежного купола ночного неба…

Ко многому можно привыкнуть, но к жаре, мне кажется, никогда. Забыть о ней невозможно, она ощущается везде, постоянно, днём и ночью. Тяжело даётся акклиматизация. Бродим по палубе в поисках местечка попрохладней, сбросив с себя всё что можно, но из кожи не вылезешь. Женщинам ещё хуже, хоть и оделись они во всё стрекозиное, кисейно-воздушное. Всё равно жарко, и не просто жарко, а очень!

Красное море испытывает на выносливость без шуток и оттяжек, и никуда не денешься, кондиционеров нет, приходится сжиматься и терпеть. Полнейшая апатия. Слишком резок переход от свежести крымского мая к влажному предбаннику вечного лета тропиков. Теперь мне всем исстрадавшимся телом осязаемо понятно добродушное пожелание бывалых моряков: «Чтоб тебе Красное море поперёк легло!». Хорошо бы.

Каждый устраивается на свой лад. Кто-то заползает на бак, считая, что передняя часть судна будет самой прохладной, так как ей достаются первые, нетронутые, не обогретые добавочно нашими телами пласты воздуха. Другие, прихватив спальные принадлежности, мостятся на корме – там-де в беспрестанных завихрениях воздушных струй и есть желанная прохлада; кое-кто, по-спартански расстелив брезент, располагается на шкафуте, под выступом рулевой рубки, словно на лоджии, с правого борта траловой палубы.

На каждого члена научной группы взята раскладушка. Все они стоят на пеленгаторной палубе, но она ограждена с трёх сторон обтекателем – сплошным бортом-заслоном высотой до пояса. Вот если бы раскладушку поднять на эту высоту! Там, вызванное скоростью движения судна, можно уловить кое-какое дуновение воздуха вокруг измаявшегося тела, а внизу, на палубе, как в яме тепло и влажно.

Но не идти же в трюм, где ниже ватерлинии расположены жилые помещения с дыхательной смесью, оставшейся в них, вероятно, со времён постройки судна! В каютах имеется принудительная вентиляция, однако её лучше не включать: стоит судну изменить курс, и вместо воздуха мы будем вынуждены дышать выхлопами дымовой трубы, а на головы посыплются едва ли не ископаемые ржавчина и копоть, скопившиеся в вентиляционной системе.

Позже, попривыкнув к жаре, с удивлением замечаю – важна не сама по себе относительно высокая или низкая температура, а быстрый перепад её всего на пару градусов. Двадцать шесть – двадцать восемь градусов в Аденском заливе сначала ощущались как значительное похолодание, пришлось даже надеть рубашки, но уже через несколько дней мы привыкли к этой температуре, и она казалась нам такой же изматывающей, как и тридцать четыре в Красном море.

Идти некуда, читать не хочется, лежать не хочется… Есть тоже не хочется. После перехода Тропика Рака стали выдавать сухое белое вино. Пол-литра на три дня для поднятия аппетита, то есть на один приём пищи чуть больше пятидесяти грамм. Но какой же русский столь мизерное количество вина будет пить в три приёма? Издевательство над организмом! Тем более что вино прокисает и превращается в уксус быстрей чем его открываешь. Холодильников нет. По внешнему виду никак не узнать, что в бутылке, ещё вино или уже уксус? Лотерея. Поэтому объединяемся, ну, конечно же, в тройки, в надежде, что из трёх бутылок хоть в одной да окажется вино, но иногда полный пролёт, во всех трёх хороший доброкачественный винный уксус.

Миша Ледовской, наш гидрохимик и большой поклонник Бахуса, с упорством средневекового алхимика пытается получить алкоголь, но все его усилия реанимировать исходный продукт кончаются ничем и он, безутешно хлебнув очередной результат своих манипуляций, с отвращением выбрасывает бутылки за борт.

Хочется только одного – прохлады. Видимо, наступило то самое состояние, что определяется словом «варёный». Каждое шевеление исторгает обильные потоки пота, всё время ловишь себя на мысли: искупаться бы!

И, казалось бы, пожалуйста! На палубе сделана выгородка, куда подведена морская вода. Но этот перегретый рассол приносит облегчение только когда стоишь под потоком воды, а кроме того, после купания необходимо обмываться пресной водой, иначе тело на месте каждой высохшей капельки забортной воды мигом покрывается кристаллами соли. Но пресную воду по суровому распоряжению второго штурмана – «водяного», необходимо экономить, и сразу по выходу из Керчи старпом вводит режим: по полчаса вечером, утром и в обед. За этим бдительно следит боцман, каждое утро обходя все танки и замеряя в них количество оставшейся воды. А вдруг где течь? Вода – валюта, а мы всегда жили в вечном режиме экономии.

Правда, не все. Те, кто среди равных «равнее», ухитрялись и в таких условиях находить выход. Один из наших береговых начальников, постоянно коривший нас тем, что мы задарма получаем валюту в экспедициях, тогда как другие, наоборот, сами платят за то, чтобы попутешествовать в южных экзотических морях, всё изыскивал способы, как бы урезать нам жалкое валютное довольствие. Но оказавшись в этих краях в экспедиции, велел соорудить для себя на палубе брезентовую ванну и охлаждать её специально замораживаемым для этой цели льдом, надеясь проблаженствовать все пять месяцев, руководствуя оттуда, как друг народа Марат. За что и был в скором времени наказан, уж не знаю кем; все тело его покрылось россыпями чиряков, с которыми он промучился несколько лет…

Можно ли утешиться чужими трудностями? Почти целый день выстаивает у раскаленной плиты кок, не отходят от грохочущих, пышущих жаром двигателей вахтенные механики и мотористы. Вот где ад! В машинном отделении – около пятидесяти, и для них на палубе приятный холодок. И я волочу себя в трюм. Ещё до отхода судна решил записывать всё интересное, кое-что уже записал, но чем дальше, тем меньше хочется писать, жара разлагает.

К сожалению, ещё никто не взялся за труд, в котором описывалось бы распределение учёных, писателей, философов, композиторов, в широком смысле людей, внёсших вклад в развитие цивилизации, скажем так по месту их расположения, по географической широте. Любопытный и поучительный получился бы труд. А ведь и южноафриканскому брату суслика сурикату понятно: завези любого Ньютона в Сахару или Калахари, и сыпь ему на темечко сколь угодно кокосов – местных заменителей яблок, голова только шишками покроется. Ничего путного не придёт в эту голову, кроме разве как покурить кальян лёжа на боку, да поглазеть на одалисок.

Но когда же вести дневник, если не вечером? Каюты пусты, никто не мешает, день почти прожит. В каюте я раздеваюсь, то есть снимаю еще и шорты, а чтобы не приклеиваться к дерматиновой обивке табуретки, подстилаю их под себя. Правую руку до локтя оборачиваю марлей. Жарковато, но зато кожа не липнет к бумаге и линолеумному покрытию стола. Журчит единственный вентилятор-подхалим, перелопачивая густой киселеобразный воздух, набегающая волна равномерно заплёскивает иллюминатор, расположенный в изголовье моей койки, в полуметре от уровня воды. Каюта двухместная, но вдоль борта, почти у потолка-подволока приладили деревянные полати – это и есть мое спальное место, доставшееся мне по жребию. А чтобы не свалиться во время бортовой качки, сбоку, плашмя, прибита доска. Скоро мне доведётся убедиться, что она совсем не лишняя.