Наталья Сухова - Высшая духовная школа. Проблемы и реформы. Вторая половина XIX в.

Отношение к языкам – как древним, так и новым, – на протяжении всего периода действия Устава 1809–1814 гг. неоднократно менялось. Древние языки входили в комплекс наук, составляющих духовную «ученость», новые были лишь орудием для познания современной западной литературы. Разделение 1810 г. оставило в числе общеобязательных предметов лишь греческий язык; еврейский, французский и немецкий языки были сделаны альтернативными [181]. В 1840 г. Комитет по пересмотру конспектов, переработав академические программы, провел ряд изменений и в «языковой» области [182]. В дальнейшем отношение к древним языкам в академиях определялось двумя тенденциями: «классическая», настаивающая на максимальном увеличении часов на древние языки и изучении их словесности, и противоположная, ратующая за сокращение изучения древних языков в академиях, за счет повышения требований к поступающим семинаристам. Но традиционное доверие к духовным академиям, как переводческим центрам, и регулярные поручения от Синода по переводу деловых бумаг и конфиденциальных записок с греческого и латинского языков давали некоторое преобладание первой тенденции [183].

Таким образом, с небогословскими предметами в духовных академиях были связаны две существенные проблемы: их положение и значение в составе высшего духовного образования и содержание и методика их преподавания. Стремление преподавателей небогословских предметов разрабатывать полноценные лекционные курсы, при отсутствии четких указаний о специфике постановки этих предметов в высшей богословской школе, приводило к равноценности богословских и небогословских наук, что не могло не ставить вопроса о специальности высшей богословской школы [184].

Новой проблемой стало для духовных академий введение в учебные планы предметов практического богословия и миссионерских предметов. Очерчивая в 1814 г. «древо» богословских наук, святитель Филарет обратил особое внимание на богословие деятельное (Practica), имея в виду практическое применение христианских догматов в жизни человека, а не практическую деятельность. Будущее пастырское служение выпускников и педагогическая задача академий делали необходимым присутствие в курсах академического богословия предметов, связанных с пастырством – гомилетики, литургики и др., – но постановка их не имела принципиального отличия от семинарской.

В «реалистические» 1840-50-е гг. встал с особой остротой вопрос о «практических» задачах академий: должно ли богословское академическое знание иметь прикладное значение, отвечая насущным проблемам церковной жизни? Вопрос был поставлен не графом Пратасовым, увлеченным идеей придания духовному образованию реальности, но ученым епископатом. Главным инициатором введения в академические учебные планы миссионерских предметов стал архиепископ Казанский Григорий (Постников), магистр первого курса преобразованной СПбДА.

Мысль о миссионерской деятельности выпускников духовных школ была не нова: это осуществлялось на практике, составлялись и особые проекты, правда, не всегда лицами достаточно сведущими. Один из таких проектов, принадлежащий члену Совета Министерства внутренних дел Ф.Л. Переверзеву, предлагал использовать «избыток» выпускников семинарий и академий в качестве «духовных миссионеров», «для распространения Евангелия между иноверцами» [185]. Директор ДУУ К.С. Сербинович, комментируя записку, отметил, что миссия, являясь «высшим назначением духовных лиц», требует высочайшего призвания и может быть уделом лишь «для избранных лиц» [186]. Но были и другие мнения: духовные школы могут и должны готовить своих воспитанников к профессиональному миссионерскому служению. Архиепископ Григорий, начав «миссионерскую кампанию» со средней духовной школы, имел в виду и высшее научное развитие миссиологии, хотя бы по отношению к русскому расколу [187]. В академиях учение о расколе входило в курс обличительного богословия, но в 1853 г. при СПбДА учредили особое миссионерское отделение «для приготовления воспитанников на дело с раскольниками» [188]. Но дело требовало большей стабильности и основательности, и в 1855 г. учение о расколе вошло в общий курс академического преподавания, в 1857 г. в академиях учредили отдельные кафедры учения о русском расколе, но без расширения штата преподавателей.

В принципах преподавания этого нового предмета были существенные разногласия. Экстраординарный профессор МДА Н.П. Гиляров-Платонов, совмещавший преподавание учения о расколе с основным предметом – герменевтикой, – не читал обычных лекций, но старался разбирать источники – раскольничьи книги, а также научные сочинения о расколе, с соответствующей критикой [189]. Однако воззрения Н.П. Гилярова-Платонова на раскол и на меры, принимаемые по отношению к раскольникам, попытки излагать студентам «неформальный» вариант предмета вызвали недовольство митрополита Московского Филарета (Дроздова) [190]. В КазДА, имеющей с самого преобразования в 1842 г. особую миссионерскую задачу, общий «миссионерский» подъем 1854 г. привел к организации четырех миссионерских отделений – противораскольнического, противомусульманского, противобуддистского и черемисско-чувашского, – из которых три первых оказались жизнеспособными [191].

Но «неукорененность» в Уставе миссионерских наук не давала им твердого положения в учебных планах. В 1858 г., по представлению ректора КазДА архимандрита Иоанна (Соколова), не терпящего произвола в действиях студентов, Святейший Синод утвердил новый порядок миссионерского образования в КазДА: изучение раскола и ислама стало обязательным для всех студентов. Это привело к существенному ослаблению занятий миссионерскими науками: сказались перегрузки и отсутствие желания у большинства студентов заниматься специфическими предметами. Лишь по ходатайствам преподавателей миссионерских наук, поддержанным академическим Внутренним правлением, в 1866 г. в КазДА было восстановлено «отделенское» строение миссионерского образования [192].

Таким образом, введение миссионерских предметов в академические учебные планы усилило многопредметность, при этом добавило две новые проблемы: специфика этих предметов не всегда учитывалась при их введении в учебные планы, то есть в образование каждого студента; учебные программы этих предметов не были определены и с трудом совмещали научное исследование и практическую направленность.

Проблему представляла и исторически сложившаяся и закрепленная Уставом 1814 г. замкнутость духовно-учебной системы и, в частности, духовных академий. Духовные академии были учебными заведениями не только закрытого типа, но и сильно обособленными от других учебных заведений и от общества [193]. При изменениях, произошедших за первую половину XIX в. в русской науке и русском обществе, эта обособленность стала сковывать научную работу, сказывалась на учебном процессе. Решение вопроса о сохранении этой замкнутости или отказе от нее, хотя бы в некоторых отношениях, стало одной из академических проблем. Она имела два аспекта: научно-профессиональный (взаимообмен преподавателями или студентами с другими высшими учебными заведениями) и миссионерско-апологетический (популяризация богословского знания).