Владимир Авдеев - Русская расовая теория до 1917 года. Том 2

Признавая у животных душу, как и у человека, первобытное воззрение наделяет их таким же умом, такими же чувствами, страстями и способностями; так оно приписывает им дар слова, способность говорить и понимать язык человека. Этим объясняется, например, первоначальное происхождение басни, где животные говорят и действуют как люди, разговаривая не только между собой, но и с человеком. На дальнейших ступенях развития народное воззрение уже принимает, что люди имели некогда способность понимать язык животных, но потом потеряли ее (тем, что выдали этот секрет бабам, как утверждают Негры в Борну). Впрочем, люди знающие, «знахари», могут и теперь еще понимать его, такой дар приписывался, например, в свое время, Аполлонию Тианскому, — а Индусы полагают, что даром этим может обладать всякий, нужно очистить только предварительно свои уши известными обрядами. У Австрийских немцев существует поверье, что в ночь на Рождество Христово, около 12 часов, все животные получают дар слова и могут сообщить, что они испытали в прошлом году и чего следует ожидать в будущем. Какое понятие может иметь первобытный человек относительно своего отличия от животных видно, например, из ответа одного Бечуана, который на вопрос миссионера Моффата, в чем, по его мнению, заключаются преимущества человека, отвечал, что он не знает их, исключая разве того, что человек более склонен к подлостям. В некоторых случаях, первобытное воззрение ставит животных даже выше человека, как существа, превосходящие его по силе, ловкости, предусмотрительности или разумности действий. Вообще, по первобытным понятиям, человек вовсе не стоит во главе природы, неизмеримо выше всех прочих животных созданий; напротив того, эти последние кажутся ему иногда гораздо более совершенными и привилегированными, чем он сам, или он видит в них каких-то таинственных существ, жизнь и действия которых для него темны и загадочны, и которых он готов признать, вследствие этого, одаренными высшими, сверхъестественными силами, — готов преклоняться перед ними, умилостивлять жертвами, одним словом, обоготворять и поклоняться им. С постепенным развитием культуры этот первоначальный страх и преклонение перед животными, конечно, должны были потерять свои первоначальные размеры, тем не менее, следы его сохраняются еще долго в народных воззрениях. Они заметны, например, в почтительных приветствиях диких животных охотниками, в опасении упоминать имена их, особенно в лесу и пр. Известно, что многие из сибирских инородцев, Гольды, Коряки, Самоеды не любят, например, называть медведя по имени, а стараются выражаться иносказательно: зверь, старик, дедушка. Убив его, они извиняются перед ним, сваливают всю вину на русских, преклоняются перед его трупом и т. д. В том же роде поступают и северо-американские Индейцы, когда, убив медведя, суют ему трубку в зубы, устраивают в честь его особый танец, или Эскимосы, которые, убив молодого кита, просят извинения перед его матушкой, говоря, что ведь им нужно что-нибудь есть, что иначе они бы с голоду померли и т. д. Это унижение может доходить иногда до того, что превращение в животного может считаться благодеянием и наградой для человека. Так у Ирокезов существовало предание, что их «Маниту», желая наградить одного человека их племени за то, что он при самом страшном голоде удержался от людоедства, превратил его в бобра, и что отсюда-то и ведут бобры свое происхождение. Здесь, очевидно, подразумевается, что быть бобром лучше, чем быть человеком; и действительно, один путешественник, Паркман, рассказывает, что он слышал, как один довольно развитой Индеец серьезно доказывал, что бобр и белый человек — самые умные «люди» на свете.

Многие из наиболее характеристических черт первобытных воззрений на животных могут быть объяснены до некоторой степени тем жалким положением, в котором находился первобытный человек, почти нагой и безоружный, в постоянной борьбе с животным миром за свое существование, — борьбе, несомненно, страшной, и оканчивавшейся нередко для него смертью или изувечением. Но главное объяснение все-таки заключается в его неразвитости, ограниченности его понятий, в его невежестве относительно себя и окружающей его природы, в его неспособности к анализу и критике. Известно, что способность к анализу предметов и явлений, к уловлению различий между ними, является тем совершенней, чем более развит человек, т. е. чем он обладает большим числом сознательных понятий; и, наоборот, чем совершеннее может распознавать человек существующие различия, тем его выводы и сопоставления являются более правильными, а воззрения более полными, рациональными и логичными. Первобытный человек обладает весьма ограниченным числом понятий, количество сознаваемых им объектов ничтожно, сравнительно с тем, которое входит в круг мыслей цивилизованного человека, имеющего за собой длинный период культурного развития. Большая часть абстрактных понятий для него чужда и непонятна; ему доступны только конкретные понятия, и то, настолько же узкие и односторонние, насколько узок его умственный горизонт и односторонняя сфера его деятельности. В каждом из немногих доступных его сознанию предметов он схватывает только то, что производит на него наибольшее впечатление, часто упуская при этом из виду многие из наиболее существенных, но не различаемых его сознанием, особенностей. При этом, очень часто, у него не достает силы связать свои отрывочные понятия и свести их в одно, сколько-нибудь целостное и логичное представление. Этим мы не хотим сказать, чтобы первобытный человек не имел вовсе общих понятий; напротив того, история языка и психологические наблюдения (напр. над детьми) показывают, что общее познается обыкновенно ранее частного. По наблюдениям д-ра Гупенбуля, дети-кретины, при пробуждении своих способностей, скорее получают понятие о Боге, чем о каком-нибудь предмете, доступном чувствам. Но нужно заметить, что прогресс знания требует анализа того, что сначала представляется только в общей и неясной форме, для того, чтобы потом, путем индукции, снова придти, но уже к осмысленному и сознательному, общему. У первобытного же человека, общие понятия суть только бессознательные выражения однородных (для его сознания) впечатлений, — не разложенных анализом и не проверенных критикой. Там же, где дело касается до вывода из ряда частных понятий заключающего их в себе общего, мы встречаемся часто с оригинальными примерами бессилия мысли. Так, например, во многих американских языках не существует вовсе слов для выражения понятий: «быть», «дерево», «растение», «животное» и проч., и, наоборот, часто для одного и того же конкретного предмета или действия существует множество слов, смотря потому, в каком состоянии находится предмет или при каких обстоятельствах и условиях совершается известное действие. Такой неспособностью к логичному синтезу и анализу явлений, к составлению абстрактных понятий и к уловлению различий между предметами первобытный человек напоминает в значительной степени детей, которые, как известно, если им начать задавать сколько-нибудь абстрактные вопросы, скоро устают и совершенно теряются. Африканский путешественник Бёрчелль говорит, что «мыслить для большинства дикарей весьма трудно и если их спрашивать о сколько-нибудь абстрактных вещах, то они очень скоро начинают жаловаться на усталость и головную боль». Точно так же, подобно ребенку, дикарь в состоянии удовлетвориться первым попавшимся ответом на какой-либо, случайно явившийся у него вопрос, — и ленивый ум его не почувствует потребности, да и не может, не умеет отнестись к нему критически и подвергнуть его логическому обсуждению. Немногих аналогий ему достаточно уже, большей частью, для того, чтобы установить тождество немногих совпадений или последовательностей, чтобы объяснить причинность. Известно, какую обширную роль играет, например, в истории умственного развития народов обманчивая максима: post hoc ergo propter hoc, и какое важное значение имеет в периоде первобытной культуры процесс так называемого «смешения субъективного с объективным». Уяснение этих и подобных им психическим процессов значительно облегчает понимание первобытных воззрений и дает ключ к объяснению многих из наиболее запутанных явлений давнейшей культуры человечества.