Владимир Авдеев - Русская расовая теория до 1917 года. Том 2

В то время, как заморские путешественники сообщали о таких диковинках из тропических стран, в самой Европе то и дело оказывались случаи нахождения «диких людей», большей частью мальчиков и девочек, в лесах, часто в сообществе с медведями и волками, в среде которых они будто бы воспитывались с самого раннего своего детства. Из многих описаний таких уродцев (подобных случаев известно было десятка полтора) видно, что при всём различии в подробностях, они имели то общее, что были лишены дара слова, отличались волосатостью, ходили часто на четвереньках, ловко лазили по деревьями, следовательно, так замечает Линней, «были более сходны с животными и обезьянами, чем эти последние между собой, откуда следует, что между ними и обезьянами с трудом может быть отыскано различие». В самом деле, если бы мы, основываясь только на таких и подобных им известиях и рассказах, принятых за достоверные, пожелали бы составить себе более определенное понятие о границах между человечеством и животным миром, то нам по необходимости пришлось бы прийти к заключению, что или, как думал Ж. Ж. Руссо, все эти оранг-утанги, Понго и т. д. были отнесены к животным только по ошибке невежественных путешественников, а при более тщательном изучении окажутся вероятно настоящими людьми или же, как полагал Линней, что не существует никакого признака для отличия человека от обезьяны, так как оба эти типа соединены между собой целым рядом промежуточных, антропоморфных существ — диких людей, пигмеев, сатиров, хвостатых людей, троглодитов. Заметим, впрочем, что в глазах Линнея близкое сходство видов не предполагало еще непременно родства между ними, так как по его теории каждый вид (по крайней мере — животных) был создан отдельно и все оставались неизменными с самого начала своего существования. С другой стороны, сближая человека с обезьянами, Линней оговаривался, что он поступает так только с зоологической точки зрения; в отношении же духовной природы он вполне де признает высокое превосходство человека над прочими животными. Тем не менее, даже с зоологической точки зрения, может показаться странным, каким образом Линней, такой всеобъемлющий ученый своего времени, не мог отыскать никакого отличительного признака между человеком и обезьянами, смешивал альбиносов с орангутангами и придавал веру всем ходящим в то время рассказам о баснословных антропоморфных существах. Отчасти это можно объяснить тем, что Линней сам не видал ни одной человекоподобной обезьяны и принужден был судить только по описаниям других; но все-таки непонятно, почему он не обратил, например, никакого внимания на исследования английского анатома Тизона (Tyson), который еще за несколько десятков лет до Линнея, в конце XVII столетия, издал подробное и прекрасное по своему времени анатомическое описание Чимпанзе (или Пигмея, как он называет его), с приложением и критического разбора всех древних и новых известий об антропоморфных существах, как действительных, так и мнимых (Оранг-утане, Пигмеях, Сатирах и проч.). Как бы то ни было, только такие взгляды и промахи Линнея не прошли без того, чтобы не вызвать сильных нападок со стороны многих из современных ему ученых, одни из которых недоумевали, каким образом мог он доверять рассказам о хвостатых людях, другие удивлялись, как он не мог отличить альбиносов от оранг-утана, третьи, наконец, указывали на важные анатомические и психические отличия обезьян, даже наиболее высших, от человека. Живые экземпляры Оранга и Чимпанзе, доставленные около этого времени в Европу, способствовали еще более ограничению и опровержению Линнеевских воззрений, доставив возможность ознакомиться подробнее с особенностями внешнего вида и анатомического строения этих видов. Мало-помалу — в особенности после работ Добантона, Кампера, Блуменбаха и др., различие взяло такой верх над сходством, что почти все зоологи пришли к убеждению в несуществовании вовсе переходных форм между человеком и обезьянами. Утвердилось мнение, что все эти рассказы о хвостатых людях, сатирах и пр. чистая выдумка, что наиболее человекоподобные существа, оранг и чимпанзе, во всех существенных чертах своего строения остаются настоящими обезьянами и резко отличаются от человека устройством своих задних конечностей, (имеющих более сходства с руками, чем с ногами), неспособностью к вертикальному хождению, отсутствием речи и многими важными морфологическими и анатомическими признаками, что даже с одной только зоологической точки зрения обезьян, (в том числе и антропоморфных), начали отделять в особый отряд «четырех-руких» (Quadrumana), в отличие от двуруких (Bimana) или человека, производить которого от обезьяны (в особенности при том понятии, которое стало утверждаться тогда относительно постоянства видов), сделалось почти немыслимым. Впрочем, такие воззрения начали укореняться прочно не ранее конца прошедшего столетия или даже начала нынешнего, ранее же мнения относительного этого предмета далеко не представляли такой определенности, не только в массе публики, но даже и между передовыми учеными и мыслителями. Мысль, что человек мог произойти от животного, и что обезьяны, в особенности антропоморфные, могут считаться его ближайшими родичами, казалась еще весьма естественной для многих — в тот век, когда монистические теории и материалистические воззрения пользовались весьма значительным распространением и популярностью. Здесь было бы неуместным, конечно, говорить подробно о том, в чем состояла сущность этих воззрений и как они могли возникнуть и распространиться в тогдашнем обществе. Заметим, впрочем, что уже в XVI столетии начинали появляться личности, особенно в Италии, как, например, Помпонаций, Забарелла и др., которые с научной точки зрения стали высказывать сомнение в том, может ли психический агент существовать и действовать независимо от тела.

В XVII веке этот скептицизм начинает распространяться и усиливаться, переходя мало-помалу в более или менее полное отрицание многих из господствовавших до того времени идеальных и мистических воззрений. В 1641 г. Декарт доказывает уже, что все явления природы, без различия органического мира от неорганического, происходят по определенным, механическим законам, вследствие передачи движения от одних тел другим; этим воззрением разом устранялись все допускаемые до того времени мистические объяснения природы и проводилась мысль, что порядок явлений, законы природы не могут быть никогда нарушены. Доказывая такую механичность внешней природы, Декарт принимал, однако, что дух, (обладание которым он из всех земных существ приписывал одному человеку), есть субстанция, отличная от прочей природы, противоположная ей и стоящая таким образом вне действия ее механических законов. Однако уже современник и антагонист Декарта, Гассенди, возражал, что «не видно, почему бы телесная и мыслящая субстанция, при всём различии их понятий, не могли бы быть, в сущности, одним и тем же», а другой современник их обоих, Гоббс, доказывал, что ощущения человека суть не что иное, как движение или колебание частиц тела, обусловленные движениями внешних предметов, которые (т. е. движения) передаются через посредство воздуха органам чувств, а отсюда — мозгу и сердцу. Несколько позже Локк отвергает уже положительно существование у человека прирожденных идей и доказывает, что все они берут свое начало из ощущений, полученных чувствами и воспринятых внутренним сознанием; душа, по его понятиям, есть tabula rasa, на которой может быть изображено то или другое, более или менее, смотря по качеству и количеству тех впечатлений, которые получает человек, особенно в период своего детства и воспитания. Но если идеи обусловливаются ощущениями, а эти последние влиянием внешней природы на органы чувств, которые через посредство нервов находятся в соединении с мозгом, то отсюда уже легко можно было прийти к заключению, что образование идей совершается в тесной зависимости от мозга, этой «цитадели души, лаборатории разума», как его называет Гуе (род. 1630). Во всяком случае, в чем бы ни заключалась сущность психического агента, стало ясным, что различие между человеком и животным не может быть настолько значительным, как его понимал Декарт, допускавший гипотезу об автоматичности животных в противоположность двойственности природы у человека. Наблюдение показывало, что животные также обладают мозгом, нервами и органами чувств, как и человек, следовательно, они должны иметь и некоторый запас идей, обладать в известной степени разумом. Можно было, впрочем, предположить, что число идей у них незначительно, и что при своих поступках они руководятся не столько умом или размышлением, сколько простыми, бессознательными побуждениями. Однако и человек, как то доказывал Спиноза, не всегда может руководиться умом в своих действиях, не всегда может иметь власть над своими побуждениями; при том и дух его не есть что-либо независимое от внешней природы, ибо наблюдение показывает, что человек так же не в силах сохранить здоровым свой ум, как и свое тело. Таким образом, оставалось одно из двух: или допустить, что животные имеют также душу, т. е. особую, независимую от тела психическую субстанцию, — воззрение, которого придерживались Лейбниц, Хр. Вольф и многие другие, преимущественно германские мыслители, или же, согласившись с Декартом относительно автоматичности животных, распространить это понятие и на человека, что действительно и сделали Де-Ламетри, Гольбах и др., преимущественно французские материалисты. Во всяком случае, как те, так и другие, пришли к выводу, что пропасть, отделяющая в психическом отношении животных от человека, не так глубока, как то принималось ранее, что это различие скорее количественное, нежели качественное, обусловленное в значительной мере воспитанием человека в продолжении многих поколений, а главное обладанием языка, который почти всеми мыслителями того времени от Гоббса и Локка до Ламетри и Блуменбаха рассматривался как человеческое изобретение, как способ, придуманный людьми для передачи друг другу своих мыслей с помощью условленных звуков. Некоторые мыслители высказывали даже мнение, что человек родится собственно животным, и что он становится человеком только с развитием речи и сознания, с воспитанием в среде человеческого общества; лишенный же речи и предоставленный самому себе, человек был бы диким существом, отличавшимся от прочих животных только некоторыми особенностями своей физической природы. Но эти физические отличия, в тот век, для многих, по крайней мере, не могли казаться особенно существенными. По закону непрерывности в природе, провозглашенному Лейбницем, мировой порядок образует непрерывный, постепенный ряд существ и явлений, и между различными степенями существ нет промежутков, нет скачков, а везде замечаются правильные, постепенные переходы (natura non facit saltum). Смотря издали, может казаться, что тела неорганические и органические, растения и животные, животные и человек, относятся между собой как противоположные полюсы; но при ближайшем рассмотрении оказывается, что они составляют только соседние ступени, весьма тесно примыкающие одна к другой. Все существа могут быть распределены последовательно в форме цепи или лестницы, начиная от наименее совершенных и кончая наиболее организованными; и в 1744 г. Бонне действительно составляет такую лестницу, где отдельные классы существ соединены между собой помощью переходных ступеней. В этой лестнице обезьяны, оранг-утан и «лесной человек» представляют соединительные ступени между четвероногими животными и человеком. Наконец, в 1725 г. Этьен Жофруа Сент-Илер уже выступает со своей теорией единства плана в строении животных и доказывает, что различные формы, в которых природа осуществила известные классы или отряды, могут быть произведены одни из других, что все различия, даже самые существенные, отдельных семейств одного класса происходят только от другого размещения, от постепенного осложнения или изменения тех же самых органов. Таким образом, выводы специалистов-зоологов вполне сошлись с заключениями психологов и философов, и общий результат был тот, что главнейшие черты организации и основной план строения животных и человека — настолько же сходны между собой, насколько сходны и общие основы их психических явлений, т. е. что различие в этом случае, как бы ни было оно значительно, есть различие степени, а не сущности.