Павел Блонский - Память и мышление

Но больше всего на мышление в этом отношении влияет общение. Немецкий писатель Г. Клейст в статье о мысли и говорении утверждает, что мышление внутренне принадлежит процессу речи, развивается совместно с ней и определяется, так сказать, в ходе ее. Несколько утрируя, он утверждает: «Мысль появляется в разговоре» (l'idee vient en parlant). Но если это утрировка в несколько идеалистическом духе, то, несомненно, правилен его тезис, что слушатель, даже если он молчит, заставляет одним своим присутствием додумывать, договаривать, т. е. оформлять и окончательно развивать мысль.

Это положение Клейста очень верно. Наша внутренняя речь — недоразвитая, недоконченная речь: это как бы фрагменты речи, перманентно во всех отношениях недоканчиваемая речь. Пожалуй, для меня, для самого субъекта, такая речь вполне достаточна: я понимаю и такую свою речь. Наше мышление «про себя» точно так же обычно чаще всего недоразвитое, недоведенное до конца своего развития мышление: это как бы кусочки мысли, кусочки суждений и умозаключений, недоговариваемых, недоканчиваемых.

Но человек — общественное существо, и даже когда я один, я сплошь и рядом не один: то нишу (а мы пишем всегда для кого-нибудь, даже свои дневники), то веду мысленные разговоры и т. д. Но в повседневной жизни мы не часто бываем одни. Мы разговариваем с другими, рассказываем и доказываем им, слушаем их и возражаем им. И даже когда нет разговора, мы часто находимся в состоянии приготовления или готовности к разговору. Но в обществе мы не только разговариваем. Прежде всего и самое главное то, что в обществе мы ведем нашу деловую жизнь. Даже когда дома мы свободны от непосредственного труда, мы так или иначе готовимся к нему. Все это и подобное ему очень сильно влияет на наше мышление.

Это влияние состоит в том, что наше мышление доразвивается. Мне кажется, что если бы посредством какого-нибудь гигантски усиливающего микрофона можно было бы сделать так, чтобы наши мысли зазвучали вовне, то слушатели получали бы порой впечатление чего-то вроде погони идей (Ideenflucht), может быть менее элементарной, чем у типичных маниакальных больных, но все же похожей на то, которое мы наблюдаем в нетипичных, более слабо выраженных случаях «Ideenflucht». Чрезвычайно быстрое и изменчивое течение мыслей, малопонятное для постороннего своими скачками и недооконченностью рассуждений и суждений, то и дело переходящее в кусочки фраз и даже в отдельные слова, поразило бы слушателей.

Но в обществе и для общества мы так говорить и мыслить не можем. Мы должны договаривать слова и фразы. Мы должны говорить понятные (не только в языковом отношении) мысли. Наш разговор, там, где это не рассказ-воспоминание или императив и вопрос, есть рассуждение. Наша «речь», все равно, измеряется ее продолжительность минутами или часами, — рассуждение.

Рассуждение — наиболее развитая форма мышления. Когда мы думаем про себя, особенно в тех случаях, когда это мышление минимально связано с деятельностью, протекающей в обществе или для общества, мы рассуждаем не часто, и по форме это весьма фрагментарное рассуждение. Но в обществе или для общества мы обыкновенно рассуждаем, говоря или думая. Наша «речь», произносимая для других, есть очень развитое рассуждение, т. е. очень развитое мышление.

Наше мышление в своем развитии социально обусловлено. Мышление в максимальной изолированности (психологической) от общества — неразвитое, так сказать, зародышевое мышление. В курсах психологии и лингвистики нередко называют внутреннюю речь зародышевой речью, начатком речи. Но точно так же и наше мышление «про себя и для себя» является зародышевым мышлением, начатком мышления, поскольку оно не приближается к социальной жизни.

Конечно, когда говорится о социальном общении, имеется в виду не простое нахождение среди людей. Заключенный в одиночную камеру революционер психологически может интенсивно общаться с обществом. Больше того, выше уже отмечалось, что, когда человек пишет, он обыкновенно пишет для кого-нибудь, и в этом смысле письменная речь — очень социальная речь, но пишет он за столом в своем кабинете. Письменная речь делает общение свободным от ряда физических ограничений. Но эта в высшей степени социальная письменная речь в то же время максимально развитая речь и максимально развитое мышление. Устная речь так же эллиптична по сравнению с письменной речью, как внутренняя речь эллиптична по сравнению с устной речью. Но то же относится и к мышлению: максимально эллиптично внутреннее мышление, и максимально развито с логической точки зрения письменное рассуждение, а устное является как бы промежуточным звеном, ближе стоя, правда, к письменному. По крайней мере, мне приходилось слушать жалобы стенографисток на «трудность записывания» вследствие некоторой эллиптичности мысли и неудовлетворительной грамматичное™ (особенно синтаксической) тех, кто говорит не «книжной», а «разговорной» речью: пусть аудитория слушает ее с полным удовлетворением, стенографистке тем не менее приходится при записи «сглаживать» ее.

Наше рассмотрение проблемы «Мышление и память» было бы неполным, если бы мы не разобрали вопроса, как мышление, достигая известной ступени развития, начинает оказывать все большее и большее влияние на память. Это влияние проявляет себя и в запоминании и в припоминании. Очень хорошо выявляют это опыты над испытуемыми различных возрастов, так как в разные возрасты отношение между мышлением и памятью различно. Но это же хорошо выявляют и опыты даже над одними и теми же испытуемыми при условии, что им даются тексты различной трудности для осмысления.

Чем младше школьник и чем неразвитее он, тем более он склонен даваемый ему для запоминания («хорошенько выучи») материал запоминать только памятью. Это проявляется в том, что он при запоминании стремится запомнить решительно все, охотно пользуется повторениями и делает при запоминании специфическое, очень своеобразное «усилие запомнить», которое носит скорее всего характер физиологического усилия. Его запоминание в наиболее типичных случаях превращается в так называемую зубрежку или, как обычно называют ее в психологии, механическую память. Иначе ведет себя более взрослый и более развитой. Он запоминает не «все», а выборочно, при запоминании не склонен напрягать «усилие запомнить», но зато мышление его энергично участвует в запоминании, всячески осмысливая заучиваемый материал, открывая и устанавливая в нем связи и спрашивая, контролируя, насколько правильно заучено.

Но еще ярче проявляется влияние мышления при припоминании. Чем младше и чем менее развит испытуемый, тем более проявляется следующее: если он забыл, он делает «усилие вспомнить», которое, судя по проявлениям его, имеет скорее физиологический характер, и если это безуспешно, этим дело кончается. Забыть данный пункт для него — значит совершенно забыть его. Но иное мы видим у более взрослого и более развитого: для него забыть данное далеко не всегда значит совсем забыть его. Он умеет вспоминать в том смысле, что умеет при помощи мышления восстанавливать забытое. Этот процесс восстанавливания состоит в том, что, пользуясь имеющейся у него системой понятий, он как бы спускается от самого общего понятия «что-то» через посредствующее понятие до известного пункта, когда уже оказывается в состоянии реинтегрировать в известной мере заученный материал, точнее, последний реинтегрируется в некоторой степени сам, автоматически. Так, например, испытуемый забыл данные ему числа, но он вспоминает: «Числа... трехзначные... нечетные... больше пятисот... большие единицы» и т. д., пока не дойдет иногда до такого момента, когда вдруг вспомнит: «Кажется, 937... да, 937». Уверенность, насколько я мог установить это при экспериментировании, в данный момент («да, 937») обусловливается уже чувством — специфическим чувством знакоместа.