Вероника Долина - Сэляви

…Все года отлучения
моей бедной душе
и минута прощения
перед казнью уже.
Эта дрожь подколенная,
без пощады слова.
И сияла вселенная,
и стояла Москва.

Ах, эти мелкие ромашечки в саду.
Такие были в том, чернобыльском году…
От первых дачных УВИ на стороне —
до неудачных приключений на луне.

При чем луна? Она вообще не на виду,
но есть страна, где с сердцем точно не в ладу,
довольно скоро, но не в тот проклятый год,
я неуклюже поползу, как луноход.

При чем страна? никто ни в чем не виноват,
когда везде — полуразлад, полураспад.
И расщепляется невидимо строка,
и облучает жизнь мою наверняка.

Такие мелкие ромашечки цвели,
когда со станции вдвоем на ощупь шли,
а бог распада, сидя в божеском саду,
ронял цветочки в том чернобыльском году.

И снова мелкие ромашки по земле.
И налегке иду и не навеселе…
Пока глаза глядят, покуда голос есть —
и на календаре не восемьдесят шесть.

И вот уже вхожу в такую реку,
что самый дальний берег омывает,
где человек прощает человеку
любую боль, которая бывает.

Пускай река всему меня научит,
пока плыву по этой самой глади,
где человека человек не мучит,
не может мучить, человека ради.

Хотя б коснуться берега такого,
который мог покуда только сниться,
где человек не мучает другого,
а только сам трепещет и казнится.

И ни челна, ни утлого ковчега,
волна речная берег предвещает,
где человек прощает человека,
где человека человек прощает.

Чертополохом поросли,
Скажу тебе на ухо.
Чертополохом поросли —
Сам черт теперь не брат.
«Не верь, не бойся, не проси» —
Так вот же вся наука!
Не верь, не бойся, не проси —
Все будет в аккурат.

Родимый край не так уж плох —
То облако, то тучка.
Сплошная ширь, куда ни глянь,
Простор, куда ни кинь…
Полынь, полынь, чертополох,
Российская колючка.
Полынь, полынь, чертополох,
Чертополох, полынь.

Какая мразь ни мороси,
Какой дурак ни пялься —
Чертополохом поросли
До самых царских врат.
Не верь, не бойся, не проси,
Не уступай ни пальца.
Не верь, не бойся, не проси —
Все будет в аккурат.

Вот-вот махну «прости-прости»,
Печально и потешно.
В конце тоннеля будет свет,
А за спиной порог…
Вот так и выжили почти.
По Тютчеву почти что.
Не верь, не бойся, не проси.
Полынь, чертополох.

Добрая большая улыбка.
Ты одна такая на свете.
Смилуйся, государыня рыбка!
Мы твои безыскусные дети.

Мы тебе поверили крепко.
Ты одна, родная, на свете.
Смилуйся, государыня репка!
Мы твои безысходные дети.

…Вот она, огромная репа,
Или — колоссальная рыба.
Шумно дышит, смотрит свирепо…
Все равно — спасибо, спасибо!

Может, ты безгласная рыба.
Может, ты — безглазая глыба.
Мы — твои последние дети.
И за все — спасибо, спасибо!

Александр Семенович Кушнер,
Я знаю, меня осуждает
За то, что я на одном выступленьи
Сказала, всю грусть не тая —
Де, мол, многим стихам на свете
Музыки не хватает!
И потому они — недопесни.
Недопесни — сказала я.

Александр Семенович Кушнер
С моими друзьями дружит.
Он надписывает им книги
«Дорогому поэту эн».
А меня он не замечает!
А со мной он дружить не хочет,
Да, по-моему, он и не видит,
И не слышит меня совсем.

И стоит он на невском бреге —
Недоступный такой, прекрасный,
И посматривает сурово
Сверху вниз на мою Москву.
И не видит он в синем мраке,
Как через Клин, через Бологое,
Как по морю — по окияну,
Я барахтаюсь, но плыву.

Доплыву, обсушусь, согреюсь.
Теплый пар от меня повалит.
Влажным облаком над заливом
Моя песенка полетит.
Александр Сергеевич Пушкин,
Может быть, меня и похвалит.
А Александр Семенович Кушнер,
Может быть, меня и простит…

О, Госпожнадзор! О, Воздухоочистка!
Вот и лето. Время без пальто.
Многие ушли… Да вот Хочинский.
Наш простой советский Бельмондо.

О, Госпожнадзор! Нет места, где бы
наши не прорвались голоса.
Господа торопятся на небо,
госпожи проплакали глаза.

Спросит божество: а кто таковский?
Что за дрожь в руках? В глазах ленца?
Встретьте там его по-царски, по-московски.
Это мы к Булату шлем гонца.

Он еще под занавес эпохи,
Что не спето, все ему споет.
А дела у нас не так уж плохи.
А любви опять недостает.

О, Госпожнадзор! О, Воздухоочистка!
Вот и лето. Время без пальто.
Многие ушли… Да вот Хочинский.
Наш простой советский Бельмондо.

Былое нельзя воротить, а грядущее катится.
Два бога над нами, два бога: покой и комфорт.
А все-таки жаль, что нельзя Александра Аркадьича
Нечаянно встретить в метро «Аэропорт».

Поэт о своем не болеет, он все — об общественном.
Метелям — мести, а капелям — всегда моросить.
А все-таки жаль, что хотя бы о самом существенном
Его самолично нельзя наконец расспросить.

Мы выйдем на воздух, пройдемся и сядем на лавочку.
И будет бежать и спешить Ленинградский проспект.
Возьмется за сердце и скажет спокойно и ласково:
— Какой же в истории вас беспокоит аспект?

Вот майская веточка — белая, будто на выданье,
Давно позабыла уже о минувшей зиме.
— Простите мне, деточка, — скажет он, — все-то я выдумал!
Куда как прекрасно живется на нашей земле!

Мы с лавочки встанем, на этом беседа закончится.
Я тихо пойду, и покой воцарится в душе.
Мне больше спросить у него ничего не захочется,
А если захочется — я не успею уже.

Былое нельзя воротить, а грядущее катится.
Два бога над нами, два бога: покой и комфорт.
А все-таки жаль, что нельзя Александра Аркадьича
Нечаянно встретить в метро «Аэропорт».

Смеркалось. Только диссиденты
Руками разгоняли мрак.
Любви прекрасные моменты
Не приближалися никак.