Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков

Ну а самым сильным потрясением для москвичей, до всех пролетарских революций, явился ураган 16 июня 1904 года. Особенно разрушительно он бушевал в Сокольниках и в Лефортове. В Сокольниках он сломал и повалил несколько тысяч сосен, разбил 450 уличных фонарей и опрокинул 40 фонарных столбов, а на Немецком рынке, в Лефортове, вырвал из земли металлический общественный писсуар вместе с бетонным полом и опрокинул его. Натворил он много и других, не меньших бед.

Ветер срывал крыши с домов, валил заборы, ломал постройки, град бил стёкла в домах и оранжереях. Один из очевидцев так описывал это грозное явление природы: «Рёв бури, шум и перекатный треск, как от пальбы, града, треск ломаемых деревьев и разрушаемых зданий, крики и стоны обезумевшего народа, рёв скотины — всё это слилось в одну страшную гармонию и панический ужас охватил даже бесстрашных людей. „Конец мира!.. — слышалось там и сям. — Прощайте, православные, прощайте, простите вольные и невольные прегрешения!“» Это действительно было похоже на конец света, хотя я его никогда не видел, но и москвичи никогда не видели прежде смерч, который чёрным столбом, словно «чёрный монах», стал между землёй и небом у станции Перерва и приближался к Москве. При суевериях, живших в народе, любые грозные природные явления истолковывались как знаки божьего гнева. 28 мая 1907 года над Москвой прошёл сильный ливень с градом, молнией и громом. В седьмом часу вечера ударом молнии был пробит купол и разбито окно в храме Святого Василия Кесарийского на Тверской улице [27] Церковь Василия Кесарийского, одна из самых роскошных и богатых в старой Москве, стояла на углу 1-й Тверской-Ямской и Васильевской улиц. В 1935 году церковь была снесена. . А нетрезвый крестьянин Михаил Ястребов, перебиравшийся по заборам через разлившуюся от ливня речку Синичку в Курбатовском переулке, сорвался и, унесённый течением в подземную трубу, утонул.

Поскольку справиться с непогодой не могли ни царь, ни полиция, вся надежда на усмирение сил природы была возложена на церковь. В 1898 году, в очередное ненастье, было принято решение о проведении церковных служб и чтении молитв о прекращении непогоды. Не сразу, конечно, но молитвы помогли, погода исправилась.

В 1913 году в Москве был поставлен вопрос об организации службы по предсказанию погоды. Правда, на службу эту у государства не было денег, однако кое-что всё же сделать удалось, правда, не столь много, сколь хотелось.

Однако природа природой, а люди, их производственная деятельность, что ни говори, приносили городу ущерб неменьший. В Москву-реку заводы и фабрики спускали нефть, а жители вообще сбрасывали в воду всё, что попадётся под руку. От этого река всё больше и больше отдалялась от берегов, которые покрывались всяким сором. Исчезала узкая полоска берега, называемая с бурлацких времён на Руси бечевником.

Одной из главных московских проблем была проблема канализации.

Ещё 19 марта 1881 года почётный гражданин Иннокентий Филиппович Трапезников представил в городскую думу записку о мерах очищения нечистот в городе Москве. Он писал тогда: «…Существующие меры очистки города от нечистот не только не достигают своей цели, но даже служат иногда к совершенной порче воздуха в Москве, так как все городские нечистоты, которыми обложена Москва, разлагаясь и сгнивая за чертой города, отравляют воздух заразительностью и при ветре разносятся по Москве и её окрестностям». Ещё до постройки канализации он предлагал обязать домовладельцев, жильцов, прислугу и дворников разделять отходы на сухие и жидкие. Сухие собирать в кучи, а жидкие сливать в чаны, остатками же еды кормить домашних животных. В 60-е годы прошлого XX века на лестничных площадках московских домов стояли баки, в которые жители бросали объедки. Доставались они не только подмосковным свиньям, но и московским крысам, так что все были довольны. Трапезников предлагал также поручить железной дороге за небольшую плату вывозить отходы подальше от города. «Вывозят же они народ на гулянья!» — писал он, поднимая при этом брови. Поручить железной дороге он предлагал и вывоз снега, грязи с улиц, а также ящиков и бочек, заменивших собой выгребные ямы. «Хорошо бы, — мечтал он, — договориться с домовладельцами об установке за условленное вознаграждение во дворах, под воротами или у заборов не менее двух-трёх писсуаров на каждой улице и в каждом переулке, что предупредило бы заражение почвы, которая всюду пропитана мочой, и предохранило бы здания, в том числе и городские, как Сухарева башня, от порчи и безобразного вида наружных стен». Мечта такая зародилась неслучайно, дело в том, что москвичи (но не москвички) так и норовили подмочить репутацию древних сооружений столицы.

Совсем недавно этот аромат и нас преследовал в подъездах, когда их не запирали, и в телефонных будках, пока они существовали.

А тогда народ был ещё проще. Для отправления «малой нужды» человек мог просто остановиться около стены, столба или жилого дома и помочиться. Кое-кто, наверное, понимал, что для искоренения такой самодеятельности нужно не только наказывать, но и строить бесплатные общественные уборные, однако никто ничего для этого не делал, если не считать того, что ещё в 1867 году московский генерал-губернатор предлагал расставить в городе общественные писсуары. Однако ни одного писсуара на улицах Москвы тогда так и не появилось. У ворот некоторых московских дворов, можно сказать «в порядке самообороны», чтобы прохожие не загадили им забор и ворота, домовладельцы выставляли ушата. Ушата быстро наполнялись и скверно пахли. Приказать домовладельцам допускать прохожих в собственные уборные городское начальство не решалось.

Вообще, портить отношения с домовладельцами городским властям, а тем более жильцам, было невыгодно. Как-то, в 1898 году, жители дома в Знаменском переулке попробовали пожаловаться властям на то, что ассенизаторы с разрешения домовладельца оставляют в их дворе вонючие бочки. Городская управа прислала санитарную комиссию. Опрашивали жильцов. Одни говорили, что воняет, другие скромно отвечали: «Не знаю» (как будто для этого нужны особые познания). Кончилось тем, что бочки как стояли во дворе, так и остались стоять, а вот жалобщикам хозяин поднял плату за квартиру. Теперь вонь со двора стала им обходиться дороже, только и всего. Хозяин дома проявлял такую терпимость в отношении ассенизаторов, естественно, небескорыстно, как и тот, другой домовладелец, у которого его работники ночевали на крыше, а двор вечером поливался помоями, чтобы не платить за их вывоз. Бывало, домовладелец бил своих постояльцев не только рублём, но и кулаком. За Семёновской Заставой как-то запил один домовладелец и вот, то ли с тоски, то ли от избытка чувств, тоже стал бить тех, кто попадался ему под руку (приказчика, служащего, жильца и пр.). В конце концов, дело до городового дошло. Тот его усовестить пытался, а хозяин всё своё талдычил: «В моём они доме. Хочу бить и буду бить». А ведь почтенный на вид был человек.