Николай Заболоцкий - Стихотворения и поэмы

Может быть, и поныне мечтая,
Посещаешь ты каменный зал.
Сила духа твоя молодая
Здесь столкнулась с твердынею скал.

Я смотрю: как строка Руставели,
Блещет светлый Вардзийский родник.
Чую сердцем, как в каменном теле
Ты подобьем чертога возник.

Как вместилось столь дивное чудо
В древний круг ограниченных дней?
У кого появилась, откуда
Мысль, проникшая в тело камней?

И томит мое сердце утрата —
Позабытое имя твое.
Лишь Кура тебя знала когда-то,
Но безмолвно теченье ее.

Не к лицу тебе, мастер, забвенье!
Сквозь ушедшие в вечность года
Не тебя ли мое поколенье
Призывает в столетье труда?

Именованный в книге поэта,
Руставели бессмертен теперь.
Но твердыня беспамятна эта,
И безмолвна Вардзийская дверь.

Неужели тебя загубили,
Благодетеля нашей земли,
Колыбель топором изрубили,
Руку, полную сил, отсекли?

Уничтожили дух Возрожденья,
Тот, которым ты скалы сдвигал,
И, достигнув вершины творенья,
Обвенчался с величием скал?

То искусство, с каким напоследок
Ты устроил Вардзийский родник?
Встань из гроба, неведомый предок,
Разорви покрывало на миг!

Не к лицу тебе, мастер, забвенье!
Сквозь ушедшие в вечность года
Не тебя ли мое поколенье
Призывает в столетье труда?

Ты наш мастер, ты наша отрада.
Мы гордимся твоим мастерством,
И недаром твоя колоннада
Нам твердит о величье твоем.

Мертвый камень трудами своими
Оживил ты в великой борьбе,
И коль ты потерял свое имя —
Будет Вардзия имя тебе!

Виноград собирали на склонах холмов,
На закате огромные гроздья пылали.
Для отчизны друзья не жалели трудов.
То шумит водопад или сусло в подвале?

Я пою, красотою ущелья пленен.
Я его не могу позабыть в отдаленье.
У колхозника полон пшеницы балкон,
На балконном орнаменте — стадо оленье.

Пух ли это летит, облака ли бегут?
Или слуха дыхание листьев коснулось?
Никогда не состарюсь я. Радостный труд
Я увидел, и молодость в сердце вернулась.

Я в ущелье проник, я вошел в благодать
Урожая, где осень листву обагрила.
Здесь, в краю винограда, со мною опять
Неразлучны и юность, и счастье, и сила.

Председатель мне издали крикнул: «Привет!»
Я вокруг оглянулся и понял впервые,
Что не раз еще молодость прожитых лет
Встречу в этом ущелье в часы трудовые.

Если выпьешь вина да насытишь сполна
Свое сердце красотами этих окраин,
Ты поймешь, почему здесь в мои времена
Рад желанному гостю колхозник-хозяин.

Светлый путь к коммунизму нам виден уже.
Ты вступил на него, виноградарь Атени!
Я смотрю и с ликующей песней в душе
Не могу оторваться от этих видений.

В кувшин подземный для вина
Забрался дед с большой скребницей.
На небо смотрит он со дна,
Бормочет, булькает водицей.

Потратил он немало сил
На виноградниках Атени,
Но, как колхозный старожил,
Хлопочет вновь, не зная лени.

Внизу прохладно и темно.
О чем поет он там, как дома?
И я взглянул к нему на дно
Сквозь горловину водоема.

Задравши голову, старик
Внизу, как облако, клубился.
Он тер кувшин и каждый миг
Из тьмы на солнышко дивился.

Он распростился с ясным днем
И, как положено от века,
Вину готовил чистый дом,
Подобный дому человека.

Он бормотал, жужжал пчелой,
Он тряс короткую бородку
И, уж в земле одной ногой,
Как молодой, впивался в щетку.

И я подумал: «Вот так дед!
Упорен он, как корень дуба!
Ему без дела жизни нет,
И потому работать любо.

Немолод он, но не сдает
Живое сердце и поныне.
Настанет срок, и запоет
Янтарный сок в его кувшине!»

Помолчим. Этот дождь, он подслушает нас,
Он, пожалуй, другим кое-что перескажет
Вон как за ворот льет он и хлещет сейчас!
Шелковица ветвями у берега машет.

Дождь летит по кварталам, не зная дорог,
Зонтик бьется по ветру, как мокрая птица.
То шумит ли на фабрике шелка станок,
Или просто под ливнем шуршит шелковица?

В струйках влаги разносятся крики цыплят,
Дождь в Крцаниси пошел поливать огороды.
Он отхлещет в Самгори и, как говорят,
Через час на Руставские хлынет заводы.

Капли с тутовых веток текут да текут.
Как ни бейся, его остановишь едва ли!
Может, сам он со мною расстанется тут?
Мы его за приятеля в детстве считали.

Я ловлю мою молодость в каплях дождя,
От него, чудотворца, мне хочется чуда.
Дай мне руку твою, дорогое дитя!
Правда, мы не поссорились нынче покуда?

Видишь, горных хребтов затянулись верхи,
Дождь сегодня к иссохшей спустился долине.
Мы пасем этот дождь, мы его пастухи,
Мы примерные спутники ливням отныне.

Побежим-ка за ним! Над Самгорской землей
Он по-новому хлещет, не так, как бывало.
Он лишь возле Куры расстается со мной,
Но мечта уже крылья свои распластала.

То горох ли шумит, иль звенит серебро?
В дождевую кольчугу Мтацминда одета.
Ничего, что на улицах нынче мокро,—
Дождь крестьянину друг, он приятель поэта.

Листья с тутовых веток поют да поют,
Колосится под ливнем Самгорское поле.
Помолчим же и несколько светлых минут
Отдадим этой музыке капель, не боле.

Словно Шекспир, начинаю я свой монолог,
Слово о ракушке, найденной около моря:
«Скромница ракушка, ты, что лежала у ног,
К морю зовешь ты, его песнопению вторя.

Ты, но не череп, должна находиться в руках,
Нету в тебе ни отравы его, ни печали.
Песни да волны тебя породили в веках,
Песни да волны точили тебя и качали.

Домиком звуков со временем сделалась ты,
Келейкой грез в перламутровом трепетном звоне.
Шум кораблей и шуршанье хлебов и мечты
Слышу в тебе я, и снова тянусь я к Риони.

Как воспринять мне у моря томительный звук,
Тот, что сумела поймать ты в жемчужные крылья?
Как мне запеть, чтоб с тобой, моя ракушка, вдруг
Рокот его повторить без тоски и усилья?

Я, как Шекспир, полюбил твой младенческий шум.
Скрытый под черепом твердых твоих очертаний.
Пусть не тревожит его привередливый ум,
Игры ветров не равняет он с воспоминаньем.