Наталья Фатеева - Поэт и проза: книга о Пастернаке

Приводим этот текст: Тогда у меня была семья. Преступным образом я завел то, к чему у меня не было достаточных данных, и вовлек в эту попытку другую жизнь и вместе с ней дал начало третьей.

Улыбка колобком округляла подбородок молодой художницы, заливая ей светом щеки и глаза. И тогда она как от солнца щурила их непристально-матовым прищуром, как люди близорукие или со слабой грудью. Когда разлитье улыбки доходило до прекрасного, открытого лба, все более и более колебля упругий облик между овалом и кругом, вспоминалось Итальянское возрождение. Освещенная извне улыбкой, она очень напоминала один из женских портретов Гирландайо. Тогда в ее лице хотелось купаться. И так как она всегда нуждалась в этом освещеньи, чтобы быть прекрасной, то ей требовалось счастье, чтобы нравиться [4, 787].

Об этой коллизии «будущего» и «прошлого» см. подробно [Жолковский 2001].

Подробно о других толкованиях заглавного тропа этой книги см. несколько ниже.

В связи с метафорой «Зеркала» в «СМЖ» возникает композиция «целого и части» как отражение «мужского и женского», которая хорошо встраивается в теорию современной феминистки Л. Иригарэй. В своей работе «Зеркало другого рода / другой женщины» (1974) она спорит с мыслью Фрейда о том, что женщина, принимая в себя мужчину, «не имеет никакой другой цели, как вновь и вновь отражать для мужчины его воображаемый автопортрет. Только таким образом достигается иллюзорное единство его субъекта и сохраняется идеология „одинаковости“ <���…> хотя женщина ввиду своей бесполости является „другим“, „внешним“, она никогда не проявляется в этом качестве, а оказывается неизбежно интегрированной в систему именно в функции зеркала» (см.: Постл Г. С Фрейдом и против Фрейда: Люс Иригарэй (в печати, 2001)).

О диалоге Пастернака с Цветаевой на фоне «растительной» метатропики, уходящей корнями во внутреннюю форму фамилий обоих поэтов, см. [Жолковский 1999а]. В связи с Цветковым играет и название книги «Цветочки Св. Франциска Ассизского». Именно учение Св. Франциска, по мнению А. Жолковского и С. Гардзонио [1999], во многом определило появление заглавной метафоры книги Пастернака «Сестра моя — жизнь». В то же время в работе [Дёринг-Смирнова, Смирнов 1982, 139–140] было отмечено, что заглавие пастернаковской книги представляет собой буквальную цитату из прозы А. Добролюбова («Так шепнула мне девушка, сестра моя — Жизнь») (см. также [Смирнов 1995, 170]).

Само же стихотворение «Заместительница» Пастернака по своей коммуникативной установке отсылает к лермонтовскому «Расстались мы, но твой портрет…» (см. [Лотман 1996 б]).

Вяч. Вс. Иванов [1989а, 59] считает, что центральный женский символ Пастернака Инфанта-Девочка-Бабочка-Буря ассоциативно связан с картиной Веласкеса, так как «копия одного из Веласкесовых портретов Инфанты, сделанная Пастернаком-отцом, была знакома поэту с детства». См. подробно 4.1.

Сам Мандельштам писал, что «трагическое, на каком бы маленьком участке оно ни возникало, неизбежно складывается в общую картину мира» [Мандельштам 1991, 3–4, 192].

Тексты Мандельштама преимущественно цитируются по изданию: Мандельштам О. Э. Собр. соч.: В 2 т. М., 1990 — только с указанием тома и страницы.

См. о «поэтике смерти» (танатопоэтике) Мандельштама [Hansen-Löve 1993].

Ср. замечание М. Лотмана [1996, 34] о том, что, «когда в рамках глагольного стиля Пастернаку приходится выбирать между максимальной глагольностью и минимальной субъектностью, он нередко выбирает вторую».

Ср.: касатка 1 — «вид ласточки»; касатка 2 — «ласковое название девушки». Само же название ласточки «касатка» мотивировано тем, что крайние рулевые перья у этой птицы удлинены (образуют косицы). В этом смысле слова кошеные и касатка оказываются этимологически связанными.

Подобное же отмечает и М. Лотман [1996, 36]: «Так вот, у Пастернака мы встречаемся с приемом как бы двойного „понижения“ субъектности: сперва агенс трансформируется в пациенса, а затем (например, метонимически) — в объект, а то и вовсе опускается».

Ср. также в черновых редакциях «ДЛ»: Для девочки тайна была словом, которого не было в словаре: которое она ненавидела с детства; которым, люби она его и пользуйся им, она наверное обозначила бы стихию всякого факта, то есть массивность жизни, то, что она не вымышлена [4, 781].

Быть может, и «Египетская марка» Мандельштама носит печать того же метода анализа-синтеза, только основанного на своей картине мира, а Парнок — «любитель концертов» также дан сквозь Осипа Мандельштама?

Ср. позицию Л. Флейшмана [1975], который показал, что метонимия для Пастернака есть нечто большее, чем фигура речи: мировоззрение поэта, сама его жизнь строится в соответствии с этим принципом.

О диалектике понятия «лирический субъект» см. подробно [Weststeijn 1988, Užarević 1990, Фатеева 1993].

Экстенсионально данное обращение адресовано первой возлюбленной Пастернака И. Высоцкой, которую он называл «другом детства в тончайшем пеньаре» (см. [1, 733]). Именно от нее он получил отказ, который и стал главной темой стихотворения «Марбург» и фрагментов «ОГ». — Н.Ф.

См. подробно [Фатеева 2000, 173–197].

В литературе Серебряного века история и атрибутика Египта были прежде всего связаны с идеей умирания русской культуры. Как известно, «египетская» тема была совсем не безразлична Пастернаку: особенно явно она дает знать себя в «Теме» цикла «Тема с вариациями», где сфинксы и другие «загадки» Египта постепенно переходят «по наследству» от Пушкина к самому автору стихов — Пастернаку.

Ср. в «ДЖ»: Постепенно перемарывая написанное, Юрий Андреевич стал в той же лирической манере излагать легенду о ЕгорииХрабром. <���…> Он услышал ход лошади, ступающей по поверхности стихотворения, как слышно спотыкание конской иноходи в одной из баллад Шопена. Георгий Победоносец скакал на коне по необозримому пространству степи, Юрий Андреевич видел сзади, как он уменьшается, удаляясь [3, 435].

Это слова Живаго: <���…> Скажу снова. Маяковский всегда мне нравился. Это какое-то продолжение Достоевского. Или, вернее, это лирика, написанная кем-то из его младших бунтующих персонажей, вроде Ипполита, Раскольникова или героя «Подростка». Какая всепожирающая сила дарования! (ч. VI, гл. 4 [3, 175–176]).