Наталья Фатеева - Поэт и проза: книга о Пастернаке

Р. Тименчик в статье «Расписанье и Писанье» [1994] связывает стихотворение «Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе…» (в первом варианте со строками: Оно грандиозней святого писанья, Хотя его сызнова все перечти) со стихотворением «Степь» («Святая степь») «СМЖ» и считает, что оба эти текста спроецированы на Пятикнижие Моисеево. Основанием для такой интерлингвистической аллюзии служит потенциальная рифма bereshit (др. — евр. «вначале») в «Степи» и название станции Моисеево, обнаруженное Р. Тименчиком на «камышинской ветке» железной дороги.

Известно, что Платон явился своему учителю Сократу в сновидении в облике «лебедя».

Хотя в пояснениях к Верстке содержится запись Пастернака, что в этом стихотворении 1936 г. он «разумел Сталина и себя» [2, 620], сам текст в окончательной редакции показывает, что это высказывание — явная «натяжка».

Е. Фарыно [1990, 181] даже связывает имя брата Юрия — Евграфа Живаго в форме «Граня» с «зерном» (в древней форме грань ) и «гранью», восходящей к глаголу гранить «делать ребра, резать камни». Таким образом, пишет ученый, Евграф не просто «брат», но «христианский брат» Юрия Живаго, одного рода с Ego.

A. M. Пятигорский [1996, 223] так оценивает подобное ощущение Пастернака, которое тот передал в «ДЖ»: «И то, что окружавшими Живаго людьми начало восприниматься как торжество чужой силы, сам доктор начал ощущать как поражение своей. Это и был тот смысл деиндивидуализации, который люди отражали на уровне мировоззрения. Люди, уже отказавшиеся от себя во имя целого и не понимавшие, что это „целое“ вошло в пустоту, образовавшуюся в том месте, где погибло их личное».

Более подробные сведения о частотных характеристиках растений и животных в мире Пастернака см. в приложении к главе 2.

Так иконически выражается у поэта триединство Бога, личности, женщины.

В первом варианте романа «ДЖ» в сцене прощания Лары с Живаго сформулирована и идея этого отражения, возвращающая к «СМЖ»: Например, лето, водная местность, обилие прудов, озера <���…>. Какая глубина красок, какая сила тона на земле и на воде! Как все знает, каким ему быть и как ему отражаться! [3, 619].

Что касается «реки-реченьки», то в подготовительных материалах к роману река, на которой стоял Юрятин, должна была называться Рыньва, что в переводе с коми означало «река, распахнутая настежь». Эта река Рыньва появляется и в «Записках Патрика» 1936 г., которые содержали многие концептуально-композиционные схождения будущего романа «ДЖ». Там читаем о реке, которая обладала «одушевленностью», а значит, и иносказательной проекцией на главного героя: Это была Рыньва в своих верховьях. Она выходила с севера и вся разом как бы в сознаньи своего речного имени и тут же, на выходе, в полуверсте вверх от нашего обрыва, задерживалась в нерешительности, как бы проходя на глаз места, подлежавшие ее занятию [4, 250). Все это позволяет считать, что по замыслу данная река мыслилась Пастернаком как аналог «реки жизни», соотнесенной как с «именем», так и «с занятием» главного героя романа — поэта Живаго. Впоследствии Пастернак отказался от имени реки Рыньва «из-за сложности ассоциативных ходов, требующих ее адекватного понимания» [Борисов, Е. Б. Пастернак 1988, 230]. По данным В. М. Борисова и Е. Б. Пастернака [1988, 231], заглавие «Рыньва», наряду со «Свеча горела», было одним из вариантов заглавия романа «ДЖ», от которого автор также отказался в пользу окончательного.

Переписка Пастернака с Цветаевой является таким автометаописанием, которое скрепляет весь эпический круг поэта. Сама же судьба Цветаевой, «прошедшей перипетии всей нашей эпики» (как напишет поэт О М. Фрейденберг [Переписка, 252]), стала символической для Пастернака. В его сознании эта судьба корнями связана с миром его детства, и позднее в «ЛП» поэт напишет об «однородности отправных точек, целей и предпочтений», которые связывали Цветаеву со «своим» кругом поэта. Переписка двух поэтов, важная для них обоих (особенно в 1922–1926 гг.), связывая мир прошлого и настоящего, как бы плавно перетекала в «письма» поэмы «ЛШ», точно так же, как перипетии семейной драмы Цветаевой влились впоследствии в судьбу героев «ДЖ», организуя линию Лара — Стрельников — Живаго.

О письмах М. Цветаевой Пастернак пишет следующее: «Есть письма, в которых Цветаева выражает мысль, что писать Шмидта было напрасным усилием, потому что все равноопять скажут, что вот, мол, интеллигент возвеличил интеллигентаи ничего этим не будет доказано. (Очевидно, уже и тогда М.Ц. понимала половину того, что нам приходилось делать как попытку самообеленьяили реабилитациинас, вечно без вины виноватых…)» (цит. по [Мир Пастернака, 133]. Выделения Б. Пастернака).

Последняя параллель с текстом М. Кузмина предложена для рассмотрения И. П. Смирновым. В кантате Кузмина легенда о святом Георгии и Деве переплетается с древнегреческими мифами: мифом о Персее, спасшем Андромеду, мифом о Коре, Персефоне, или римской Прозерпине, чей возврат из подземного царства знаменует собой приход весны, и др. Для романа «ДЖ», видимо, актуально именно синтезированное, обобщенное понимание «боя» Георгия с гадом у Кузмина.

Под «фиалкой» понимается и болотная фиалка, и любка, и ночная красавица.

О функции образа Гамлета в художественной системе Пастернака см. подробно 1.2.2.

Имя Фауста также появляется в стихотворении о зарождении поэтического дара «Так начинают. Года в два…» книги «ТВ» (ср.: Как он даст Звезде превысить досяганье, Когда он — Фауст, когда — фантаст?). В стихотворении же со знаменательным заглавием «Жизнь» (1919) герои трагедии «Фауст» представлены лишь только через покровы их одежды ( И Фаустов кафтан, и атласность корсажа Шелков Маргаритина лифа…).

О заглавном тропе этой книги см. также [Жолковский 1999а, Гардзонио 1999].

В данном разделе мы не касаемся вопроса о балладной форме этого произведения, а также не воспроизводим конкретных фактов биографии Б. Пастернака, которые связаны с его разрывом с первой семьей и созданием второй. Данные вопросы, как и проблемы звукомузыкальной и семантической организации двух «Баллад» книги «Второе рождение» (первая из них посвящена Г. Г. Нейгаузу, вторая — З. Н. Нейгауз), прекрасно рассмотрены в статье А. К. Жолковского «Баллада самообладанья. Смысл и стих в нейгаузовской „Балладе“ Пастернака» [Жолковский 1999 б].