Юрий Алексеев - Пути в незнаемое. Сборник двадцатый

По мысли Хлебникова, «кроме рождения и смерти в жизни есть третья точка ‹—› расцвет деятельности, несомненно идущая в направлении ко всей жизни (боковая ось жизни)». Хлебникову мечталось (наука это или поэзия?) представить основные точки жизни на комплексной плоскости, как годы в новом летосчислении он предлагал обозначить «посредством чисел плоскости a + b виде 317d +e где е ‹ 317». Из этих занятий, если не научных, то наукообразных, выросли и темы последних прозаических и поэтических вещей Хлебникова, посвященных Разину. Разина он считает своим двойником, себя — вторым воплощением того же бунтарского начала, но повторяющим его путь иначе, воспроизводя его жизнь заново: «На гордом уструге нет-единицы плыть по душе Разина по широким волнам, будто по широкой реке, среди ветел и вязов правя свой челн поперек волне, поперек течению, избрав Волгой его судьбу, точно орел жестким клювом, оконченную плахой, но дав жизни другое течение, обратное относительно звезд над нею». В прозаической вещи «Разин» воспроизводится уже встретившееся в стихах Хлебникова сопоставление с русалкой: «Оси, корни из мнимой нет-единицы русалок протягиваются к да-единицам люда» (т. е. к положительным числам; «оси» указывают на зрительный образ — геометрическое представление комплексных чисел). Хлебников излагает свой воображаемый разговор с Разиным, где снова возникает «кокора» в том же смысле: «быть лодкой мертвецу, умноженному на нет-единицу, — Эй!, — Двойник Разин, садись в лодку Меня. — из кокоры 1 1/ 2моих суток, на скамейку моей жизни…» Идея обратного движения заставила Хлебникова написать поэму «Разин» перевертнем — стихом, который он в подзаголовке поэмы описывает как «заклятье двойным течением реки, двояковыпуклую речь». Весь текст поэмы «Разин» читается одинаково — слева направо и справа налево:

Одинаковость двух чтений поэмы символизировала возможность двоякого движения в биографии бунтаря, заново творимой Хлебниковым. Утверждение: «Я Разин со знаменем Лобачевского логов», которым поэма открывается, проясняет и скрытый автобиографический смысл других вещей Хлебникова о Разине — поэмы «Уструг Разина», тогда же написанной, прозы «Разин». Намек на судьбу Разина содержится и в одном из последних стихотворений Хлебникова — «Не шалить!», где поэт «в пугачевском тулупчике». В конце этого стихотворения повторяются те же образы, что и в цитированной прозе «Разин»:

Использование мнимых чисел и комплексной плоскости в прозе и стихах Хлебникова — пример околонаучной фантазии и поэзии, которая, разумеется, никак не должна быть спутана с наукой. В те же годы весьма близкими проблемами занимался и П. А. Флоренский — разносторонний мыслитель, имевший серьезную математическую подготовку; Хлебников, чьи стихи печатались в том же журнале «Маковец», где публиковались в 1922 году статьи Флоренского, мог знать о направлении его занятий (как и Флоренский в работе о языке поэзии и языке науки специально занимался Хлебниковым). Но с работой Флоренского «О мнимостях в геометрии» Хлебников не был знаком — она вышла сразу после его смерти, в середине 1922 года. В этой небольшой книге Флоренский предлагает свое понимание комплексной геометрии и два экскурса в эстетические проблемы — исследование геометрии поэтического мира Данте и анализ обложки своей книги, выполненной Фаворским. При анализе соотношения действительного и мнимого в геометрических образах Фаворского Флоренский близко подходит к тем вопросам, над которыми бился и Хлебников. Но особенно интересны предположения Флоренского о том, что в космологии Данте можно найти идеи, близкие к теории относительности. Книга заключается словами: «Так, разрывая время, «Божественная Комедия» неожиданно оказывается не позади, а впереди нам современной науки». Согласно Флоренскому, геометрия Данте — неевклидова, и конечная вселенная Данте сопоставима с картиной, получаемой в современной физике. Когда в 60-х годах стали вновь печататься работы Флоренского, перечитываться и обсуждаться ранее опубликованные его труды, мне случилось слышать от одного из видных наших математиков насмешливые замечания по поводу этих выводов Флоренского. Но, не зная этих последних, их вновь повторил американский математик Каллахан в статье о кривизне пространства в замкнутой вселенной, опубликованной в 1976 г.; он добавляет, что сходство геометрии Данте и Эйнштейна отмечает и А. Шпейзер в книге по истории математики. Шпейзеру принадлежит предположение, что Данте плохо знал Евклида, но хорошо знал астрономию, которая могла подсказать ему такую модель мира; это допущение опять-таки перекликается с идеями Флоренского.

Флоренский в 20-е годы читал во ВХУТЕМАСе лекции о пространственности в изобразительном искусстве, где использовал идеи современной ему математики. Бурление новых течений в искусстве, изменивших представления о пространственности, было одновременным с изменением представлений о пространстве — времени в физике. Нельзя сказать, что эти течения непосредственно зависели друг от друга, хотя вскоре (как в тех же трудах Флоренского) начались попытки понять новое искусство в свете современной науки. У тех людей искусства, которые имели математическое или естественное образование, стимулирующее его воздействие несомненно. Эйзенштейн, говоря о математичности кубизма, в качестве наглядного примера приводил испанского художника Хуана Гриса, которому математическое образование помогло лучше осознать кубистические принципы. Кубизм в этом отношении напоминает тот период «бури и натиска» в искусстве Возрождения, когда создатели перспективы в живописи были одновременно и профессиональными геометрами.

Не подлежит сомнению, что Хлебников был подготовлен к восприятию новых веяний и в живописи, и в литературе благодаря ознакомлению еще в Казани, где он учился в университете, с неевклидовой геометрией. Вскоре после того Хлебников свои опыты словотворчества прояснит сближением их с «доломерией» (геометрией) Лобачевского: «Если живой и сущий в устах народных язык может быть уподоблен доломерию Эвклида, то не может ли народ русский позволить себе роскошь, недоступную другим народам, создать язык — подобие доломерия Лобачевского, этой тени чужих миров? На эту роскошь русский народ не имеет права? Русское умничество, всегда алчущее прав, откажется ли от того, которое ему вручает сама воля народная: права словотворчества».