Юрий Алексеев - Пути в незнаемое. Сборник двадцатый

Не пощадил автор и православного духовенства. Его нравы и порядки. «Неучи, лежебоки, фарисеи, несправедливые судьи», — перечислял с болью. Как же с такими пастырями отстаивать свое родное?

Автор «Плача» взывал не только к чувствам — к разуму. Увлекал остротой мысли, широтой взгляда. Множество примеров, сравнений — исторических, литературных. Приводил суждения мыслителей разных веков, от философов древности, от первых христианских богословов и восточного энциклопедиста Авиценны до главы современного европейского гуманизма Эразма Роттердамского. Поместил здесь и знаменитый сонет Петрарки «Папскому двору»:

сначала по-латыни, а затем перевод его на польский, впервые на польском, чтобы возможно более широкий круг читателей мог с ним ознакомиться.

Ни одно полемическое сочинение последнего времени не вызвало такого всеобщего интереса, такого взрыва страстей, восхищения и злобы, как этот томик в четыреста с лишним страниц. «Фринос», «Плач», — говорили коротко, и всем было понятно, о чем речь. Его читали и в одиночку, и на тайных братских сходках. Его переписывали для передачи друг другу.

Но кто же это написал, кто автор? На титуле значилось: Феофил Орфолог. Перевод с греческого на славянский, а с него — на польский. Тройная ступень. Но было ясно: кто-то утаивается под этим греческим именем, — уж слишком полная осведомленность во всех обстоятельствах местной борьбы вокруг униатства.

Иезуиты и приверженцы унии поспешили ответить целым роем летучих писаний, эпистол против «Плача», пытаясь ослабить его воздействие. Обвиняли автора во всех смертных грехах. Клеймили государственным изменником, сообщником Лютера. Конечно, немедленно отозвался и Петр Скарга, выпустив словесные стрелы под названием «Предостережение Руси греческой веры против плача Феофила Орфолога», не останавливаясь в своей ярости и перед прямой угрозой: «Погоди, ты скрываешь свое имя; будучи волком, прикрываешься овечьей шкурой, но мы скоро узнаем, кто ты и как тебя зовут!»

Не пустая угроза. Следует королевский указ. Братская типография в Вильно закрыта, сохранившиеся в типографии экземпляры зловредной книжки уничтожены. Каждый, кто дерзнет ее распространять и переписывать, подлежит штрафу в пять тысяч злотых. Корректор типографии посажен в тюрьму. То же ожидает и автора, как только до него доберутся.

Но дознаться так и не смогли. Работники друкарни упрямо хранили круговое братское молчание.

А между тем вон он идет мимо по уличке — в скромной одежде, борода лопатой, священнического вида… Дидаскал, по-здешнему, учитель братской школы, с учебниками под мышкой, Максим Смотрицкий.

О, если бы Скарга вдруг узнал, что неизвестный автор, до которого он так допытывается, не кто иной, как бывший воспитанник его Академии, которому именитый иезуит давал когда-то, в далекий памятный день, свое напутственное благословение! Если бы…

Все больше предметов вел он в школе. Серьезные предметы. Уроки философии, занятия по риторике. Обучал, конечно, языкам — и классическим, и старославянскому. Многое из того, что познал в студенческие годы в Академии, передавал теперь ученикам братской школы, которая существовала как бы в противовес школе иезуитской. Умел так воздействовать своей речью, что вскоре стал воистину Учителем, в котором нуждались и млад и стар в братской общине.

И все же он готовился неустанно к тому, в чем видел исполнение своего главного долга. Наконец решил, что срок настал.

В тот день приходит он в храм Святодуховского монастыря, получает отпущение грехов и перед всем клиром принимает обряд пострижения. И берет себе имя монашеское — Мелетий. Отныне Мелетий Смотрицкий.

Затворившись в монастырской келье, накладывает на себя обет: совершить завещанное ему свыше. Кто же еще, как не он, должен это сделать!

Он знал, какой силой обладает слово. Произнесенное, написанное. Сам владел им искусно. И был сейчас одушевлен желанием передать эту силу языка своим братьям по крови, по вере.

Старославянский. Ставший издавна на Руси языком книжным. Орудие грамотности и просвещения. На нем говорит церковь, читаются молитвы, потому и называется еще церковнославянским. На нем пишутся духовные, богослужебные книги, переводные и оригинальные сочинения, порой важные грамоты. Он и опора, защита в трудный час от чужеземной «ласки».

Это хорошо понимал и Петр Скарга. Старался всячески принизить роль славянского языка. Писал язвительно: «С помощью славянского языка никогда никто ученым быть не может. Своих правил и грамматик он не имеет и иметь не может».

Он был отчасти прав, этот ученый иезуит. Старославянский до сих пор не получил достаточно твердых правил. Много вольностей, произвольного употребления.

Даже священники, казалось бы первые проводники языка, бывают в нем вовсе не тверды. А переписчики книг вводят все больше и больше погрешностей, рождая путаницу. Есть среди русских, украинцев, белорусов кто стал славянский уже забывать. А стало быть, и легче поддаваться чужому. Вот только братские школы в некоторых городах поддерживают обучение старославянскому.

Но в чем иезуитский воин заблуждался, так в том, что «…правил и грамматик иметь не может». Может! И он, Мелетий Смотрицкий, это докажет. Должен доказать.

Он также знает и какая сила заключена в латинской культуре. Древней, многовековой. Достаточно испытал на себе воспитанник Академии. Яркие примеры мысли, искусства. Научился ценить и восхищаться ими. Тем и коварнее, когда она служит средством приманить, подчинить другой народ, стереть его собственное лицо. Как устоять перед таким натиском? Нет, не отгораживаться в страхе, не возводить барьеры — в братских школах изучают, скажем, и латынь, — а иметь силу, встречая чужое, сохранять свое, себя, свои начала. Тем важнее и настоятельнее задача, которую он, Смотрицкий, себе поставил.

Что-то, конечно, предпринималось и раньше. Рукописные и печатные словари славянского — «азбуковники» или «алфавиты». С объяснением непонятных слов, встречающихся в Священных писаниях. В помощь духовенству и все тем же переписчикам. Смотрицкий собирал их уже давно — целая горка у него на столе. Ценнейшие пособия, дающие понятия века об истории и мифологии, о науках и искусствах. В алфавитах были и советы, как писать правильно, как ставить ударения, различать род предмета… Польза немалая, но как далеко еще это от грамматики!

Появлялись и первые грамматические опыты. Мудрый Максим Грек в Москве провозгласил, что грамматика «есть начало и конец всякому любомудрию», первый вход в философию. Писал грамматические рассуждения о славянском.