Всеволод Багно - На рубеже двух столетий

С аблеуховским полюсом «холода» в «Петербурге» Н. Г. Пустыгина связала и «категорию льда», отделяющую от мира людей террориста Дудкина, еще одного героя романа, испытывающего внутренний раскол между «льдом в сердце» и частным, приватным существованием, между легендарным Неуловимым и несчастным Александром Ивановичем ( Пустыгина Н. Г. «Петербург» Андрея Белого как роман о революции 1905 года… С. 153; см. также: Иванов-Разумник. Вершины. Александр Блок. Андрей Белый. Пб.,1923. С. 135–136). С мотивным рядом, актуализирующим семантику «холода» в линиях умствующих героев «Петербурга», Аблеуховых и Дудкина, ср. «лед метафизических исканий» в уже цитировавшейся парижской лекции Белого «Социал-демократия и религия» ( Белый А. Социал-демократия и религия. С. 26), а также в «Эмблематике смысла»: «Мы оказываемся в неизбежности броситься в хаос жизни, если не хотим замерзнуть на ледяных кручах познания» ( Белый Андрей. Символизм. München, 1969. С. 111). Соотнесенность линии Дудкина с аблеуховской мотивной серией подчеркнута и мотивами скульптурности и придания формы (см. примеч. 5) в реплике героя, в которой он поясняет цели своей революционной деятельности, свой политический «артистизм»: «…я — артист. Из неоформленной глины общества хорошо лепить в вечность замечательный бюст» (85). Ср. также отвращение Дудкина перед «бесформенностью», что подчеркивается и его причудливыми речевыми ассоциациями: «„…р-ы-ы-ы-ба, то есть нечто с холодною кровью… И опять-таки м-ы-ы-ло: нечто склизкое; глыбы — бесформенное <���…>…“ Незнакомец мой прервал свою речь: Липпанченко сидел перед ним бесформенной глыбою; и дымот его папиросы осклизло обмыливал атмосферу: сидел Липпанченко в облаке; незнакомец мой на него посмотрел и подумал „тьфу, гадость — татарщина“… Перед ним сидело просто какое-то „Ы“» (с. 42–43).

Schmidt E. Ägypten und ägyptische Mythologie — Bilder der Transition im Werk Andrej Belyjs. München, 1986. S. 405.

См.: Ibid. S. 404–415. Контекстуальное описание смысла в данном случае представляется гораздо более продуктивным, чем довольно умозрительная попытка Магнуса Юнггрена истолковать образ «лягушки» через семантизацию грамматических форм, через апелляцию к, так сказать, «грамматике поэзии» ( Ljunssren М. The Dream of Rebirth. A Study of Andrei Belyi’s Novel Peterburg. Stockholm, 1982. P. 40).

«Я, как истинный человек, — самоцель. Как самоцель, я божественен. Но законы природной необходимости придают мне черты зверя. Смешение зверя и бога, то есть природной необходимости и свободного определения себя, как еще не достигнутой цели, — такое смешение двух правильных способов восприятия себя в отношении к миру — оно чудовищно; если чудовищно, то и преступно, кощунственно. Всякое чудовище есть смешение зверского с божественным» ( Белый Андрей. Химеры // Весы. 1905. № 6. С. 15; см. также: Мельникова-Григорьева Е. Г. Принцип «пограничности» в «Симфониях» Андрея Белого // Уч. зап. Тартус. гос. ун-та. 1985. Вып. 645. С. 106). Данный конфликт, осознававшийся несомненно в качестве автобиографического (см: Лавров А. В. Андрей Белый в 1900-е годы: Жизнь и литературная деятельность. М., 1995. С. 183; см. также письмо Белого М. К. Морозовой середины июня 1908 года: Белый Андрей. «Ваш рыцарь»: Письма к М. К. Морозовой. 1901–1928. М., 2006. С. 103–104), волновал Белого и позже, например, в антифутуристическом трактате «Жезл Аарона»: «Современный философ молчит иссушенным сознанием, проклятым, как сухая смоковница; и от этого запорожные корни сознания в нем демоничны: козлины; сочетание корней и ветвей в нем смесительно, противоестественно, пошло; в нем смешение чувственной жизни с абстрактной — чудовищно: он — сатир» ( Белый Андрей. Жезл Аарона (О слове в поэзии) // Скифы. СПб., 1917. Сб. 1. С. 172). Становится он и предметом критических проекций писателя, в частности, в анализе творчества Блока. В речи, произнесенной на вечере памяти поэта, состоявшемся 26 сентября 1921 г. в Политехническом музее, Белый отмечал: «Какая-то часть сознания Блока сбежала с горы, другая же часть осталась на горе, но потеряла какую-то конкретность, и с этого момента действительно в лирике Блока, в его мужских персонажах начинается раздвоение, я бы сказал образно: одна часть бежит в мглу мутной жизни и, прикоснувшись ко всем благам, начинает конкретизировать их, а другая половина сознания теряет духовную конкретность и становится абстрактной. <���…> Абстракция и чувственность — вот на что разрывается конкретность мистики Блока» ( Белый Андрей. О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М., 1997. С. 509–510). Описанный конфликт был и темой бесед с А. Р. Минцловой: «И — да: человека она не ценила: „Будь ангелом“ — говорила она; если ж в ангеле ты оборвешься, — ну: падай — до зверя! События времени уничтожают „ середку на половинку “: уже нет „ человека “ в недавнем значении слова; уже гуманизм превзойден; переживаем огромнейший кризис „ гуманистической “ эры, распавшейся в „ ангелическую “ эпоху, иль — в „ бестиальную “» ( Белый Андрей. Начало века. Т. 3, гл. 9 — ОР РНБ. Ф. 60. Ед. хр. 13. Л. 99).

Разворачивая мотивику животной ипостаси Николая Аполлоновича, Белый дополняет «лягушку» именно рептильной образностью: «…наклонял низко профиль с неприятным оскалом разорвавшегося рта, напоминая трагическую античную маску, несочетавшуюся с быстрой вертлявостью ящера (курсив мой. — А.Б. ) в одно несогласное целое» (253).

Белый Андрей. Сфинкс // Весы. 1905. № 9–10. С. 40.

Schmidt Е. Ägypten und ägyptische Mythologie… S. 407–409.

Уже в «Сфинксе» Белым намечено соотнесение «лягушачьего» мотива с Петербургом, в частности с петербургскими текстами Гоголя. В одной из главок статьи Белый описывает творчество Гоголя как движение между полюсами величественного и комического, Мефистофеля и канцеляриста, прибегая к сказочно-рептильной образности: «Змей Горыныч, если взглянуть на него простыми глазами (не символическими), или даже теми же глазами, но с иной позиции, рассыпался маленькими лягушатами. Мефистофель оказывается канцеляристом на богатых именинах» ( Белый Андрей. Сфинкс. С. 41). И далее: «Начал Гоголь с ведунства, но потом затосковал и засмеялся одновременно. Обольстительность тайн рассыпалась смешными лягушатами. Звездная ночь Украины сменилась серым небом Петербурга. И потянулась вереница обывателей: это все были чиновники или канцеляристы с посеревшими лицами» (Там же. С. 44).

Следует также отметить, что восходящие к «Сфинксу» ассоциации бытия, отделенного от «долженствования» и «сознания», с обитателями вод проникают в «Петербург» не только через рептильную образность. Неслучайно полуосознанная мысль, промелькнувшая у сенаторского сына, сопоставляется с рыбой: «…в Николае Аполлоновиче Аблеухове, будто рыба, скользнувшая по поверхности вод , — прошла дикая мысль <���…>. Вся та мысленная галиматья пробежала в душе в одну десятую долю секунды» (217).