Роберт Силверберг - Валентин Понтифекс

Он выращивал обычные для этих мест культуры: ниук и глейн, хингамоты и стаджу. Стаджа была основой его хозяйства, поскольку спрос на сладкий воздушный хлеб из клубней стаджи никогда не падал, и хозяйства Рифта должны были производить ее в достаточных количествах, чтобы обеспечить потребности примерно тридцати миллионов жителей Дулорна, Фалкинкипа и Пидруида, а также еще нескольких миллионов, проживавших в окрестных городках. Чуть выше стаджи по склону располагалась плантация глейна – ряды густых, куполообразных кустов, между удлиненными серебристыми листьями которых гнездились крупные гроздья небольших, нежных, налитых соком голубых плодов. Стаджа и глейн всегда росли рядом: давно было известно, что корни глейна выделяют в почву азотосодержащую жидкость, которая после дождей опускается по склону и стимулирует рост клубней стаджи.

За елейном виднелась рощица хингамотов, где из почвы торчали мясистые, грибовидные желтые отростки, вздувшиеся от сахарного сока: они улавливали свет, энергию которого поставляли растениям, что прятались глубоко под землей. А вдоль границ всего поместья протянулся чудесный сад Этована Элакки. Сад состоял из деревьев ниук, посаженных, как принято, группами по пять, причудливыми геометрическими фигурами. Элакка любил прохаживаться среди них и ласково поглаживать ладонями тонкие черные стволы, которые были не толще человеческой руки и такими же гладкими, как самый изысканный атлас. Дерево ниук жило не больше десяти лет: первые три года оно росло поразительно быстро, вымахивая до сорокафутовой высоты, на четвертый на нем появлялись первые изумительные золотые цветы в форме чаши с кроваво-красной серединой, а затем оно начинало в изобилии приносить беловато-прозрачные серповидные плоды с резким запахом, и плодоносило до тех пор, пока внезапно не умирало: за несколько часов изящное дерево превращалось в сухую палку, которую мог сломать и ребенок. Будучи ядовитыми в сыром виде, плоды ниука были незаменимы для приготовления острого, пряного жаркого и каш, столь ценимых в кухне хайрогов.

По-настоящему хорошо ниук рос только в Рифте, и Этован Элакка со своим урожаем занимал прочное место на рынке.

Земледелие наполняло жизнь Этована Элакки ощущением полезности, но не совсем удовлетворяло его любовь к красоте. Поэтому-то он создал у себя частный ботанический сад, где устроил восхитительную, живописную экспозицию, собрав со всех концов света всевозможные удивительные растения, какие только могли прижиться в теплом, влажном климате Рифта.

Были здесь алабандины с Цимроеля и Алханроеля всех естественных тонов и оттенков, а также большинство искусственно выведенных сортов. Были танигалы, твейлы, деревья из лесов Гихорны с цветами, которые лишь в полночь по пятницам являлись взору во всем своем ошеломляющем великолепии.

Имелись также пиннины, андродрагмы, пузырчатые деревья и резиновый мох; халатинги, выращенные из добытых на Замковой Горе черенков; караманги, муорны, сихорнские лианы, сефитонгалы, элдироны. Экспериментировал Элакка и со столь прихотливыми растениями, как огненные пальмы из Пидруида, которые иногда жили у него до пяти-шести сезонов, но в таком отдалении от моря никогда не цвели; игольчатыми деревьями с гор, которые быстро чахли без потребного им холода; странными, призрачными лунными кактусами из пустыни Велалисер, которые он безуспешно пытался оградить от слишком частых дождей. Этован Элакка не брезговал и местными растениями: выращивал странные надутые деревья-пузыри, качавшиеся, как воздушные шарики, на своих толстых корнях, и зловещие, плотоядные деревья-рты из лесов Мазадоны, поющие папоротники, капустные деревья, несколько громадных двикк, полдюжины папоротниковых деревьев доисторического вида. Для покрытия почвы он небольшими кучками рассаживал чувственники, которые своим скромным и изящным видом являли приятный контраст более ярким и выносливым растениям, составлявшим основу его коллекции.

Тот день, когда он обнаружил, что чувственники пожухли, начинался великолепно. Ночью прошел небольшой дождик, но ливня, как заметил, совершая обычный обход сада на рассвете, Этован Элакка, не предвиделось; воздух был прозрачен настолько, что лучи восходящего солнца били в глаза зеленым огнем, отражаясь от гранитных скал на западе. Сверкали цветы алабандины; деревья-рты, проснувшиеся голодными, безостановочно шевелили щупальцами и пестиками, полупогруженными в глубокие чащи, расположенные посреди огромных розеток. Крошечные долгоклювы с малиновыми крыльями порхали, как ослепительные искорки, между ветвей андродрагмы. Но поскольку в Элакке было сильно развито предчувствие дурного – ночью он видел нехорошие сны со скорпионами, дхимсами и прочей нечистью, что копошилась на его земле, – он почти не удивился, наткнувшись на злосчастные чувственники, почерневшие и скукожившиеся от неведомой болезни.

Все утро до завтрака он работал в одиночестве, угрюмо вырывая поврежденные растения. Если не считать пострадавших отростков, они были живы, но спасти их не представлялось возможным, поскольку увядшая листва никогда не восстановится; а если бы он попытался их подрезать, то нижняя часть все равно погибла бы от боли. Потому он и вырывал их десятками, с содроганием ощущая, как они корчатся у него в руках, а потом соорудил погребальный костер, после чего вызвал к посадкам чувственников старшего садовника вместе с рабочими и спросил, знает ли кто-нибудь, что привело растения в такое состояние. Но никто не смог ничего сказать.

Происшествие повергло его в уныние, но не в обычае Этована Элакки было надолго опускать руки, и уже к вечеру он раздобыл сотню пакетиков с семенами чувственников из местного питомника: сами растения он, разумеется, купить не мог, поскольку при пересадке они не выживали. Весь следующий день он высаживал семена. Через шесть-восемь недель от случившегося не останется и следа. Он расценил гибель растений как небольшую загадку, которая, возможно, когда-нибудь разрешится, но, скорее всего, нет, – и выбросил ее из головы.

День или два спустя к первой загадке прибавилась вторая: пурпурный дождь. Необычное, но безобидное событие. Все сошлись на одном: «Должно быть, меняется направление ветра, вот и заносит скувву так далеко на запад!» Песок продержался меньше одного дня, а потом очередной ливень смыл все дочиста, заодно с воспоминаниями Этована Элакки.

Но ниуковые деревья…

Через несколько дней после пурпурного дождя Элакка наблюдал за сбором урожая плодов ниука, когда к нему подбежал старший десятник, худощавый невозмутимый хайрог по имени Симоост. Он находился в состоянии, которое применительно к Симоосту можно было назвать ужасным возбуждением: змееобразные волосы растрепаны, раздвоенный язык мелькал так, словно норовил выскочить изо рта. Хайрог закричал: