Рен Марк - Рен Т. Марк А. Рифлинг Месс-менд - вождь германской ЧК

Тут, как вы видите, есть немножечко от христианства (фронт) и немножечко ницшеанства (тыл; уничтожение хлама). Эту фразу сказал старичок-профессор. Это французская попытка уязвить немца, занимающегося немножко философией.

Новая мировая война будет войной профессоров против женщин, детей, стариков и старух, больных, калек… Профессор вытесняет генерала… Помните, Платон требовал, чтобы управление государством было поручено «мудрым». Сейчас мы этого почти добились — в области военной. Правда, «мудрых» у нас нет, по есть профессора химии…

Как будет происходить новая мировая война?

Вот как:

Будет весенняя ночь, — вот как сейчас. Из Парижа в Берлин вылетит воздушная эскадрилья. Несколько сот аэропланов. К утру эскадрилья вернется в Париж. А Берлина уже — к утру — не будет.

Берлина не будет… То есть, Берлин будет, Берлин останется в полной неприкосновенности. Берлин останется — весь, целиком, как он есть. Дома, улицы, площади — и этот ваш знаменитый Тіегдагіеп (велико-ленный парк, надо вам отдать справедливость), и эта ваша знаменитая (безвкусная, бездарная) Аллея Победы, и… вообще, все, все, что есть в Берлине, что есть Берлин, — все, все останется на своем месте. Потому что — прошу вас заметить — военная химия не разрушает, а только уничтожает… Опять, — прошу вас заметить, — гуманность: произведения человеческого гения останутся неприкосновенными… будут уничтожены только люди. — Ну, и животные, конечно — и растения. Зелень (ваш Берлин утопает в зелени) станет серой, — совершенно серой, как камень. Ну, и люди — умрут. Все… Я и говорю: уничтожение, но не разрушение.

Уничтожение Берлина будет продолжаться не более 3–4 часов… Это, опять, одна из характернейших черт будущей войны. Краткость. Лаконичность. Быстрота. Прошлая война продолжалась четыре года, будущая война будет продолжаться не более десяти дней. Потому, что в десять дней мы можем истребить пол-Европы. Ведь, вот посмотрите: если в течение 3–4 часов можно уничтожить весь Берлин, то сколько времени потребуется на Гамбург, на Франкфурт, на Лейпциг, на Дрезден, на Мюнхен?… Скажем, неделю на всю Германию, — а потом 3–4 дня на союзников Германии.

Я из вежливости не спросил профессора, сколько часов, или дней, потребуется на Париж, на Нанси, на Лиль, на всю Францию — и на союзников Франции. Да это и не важно. Тут важно основное, важен принцип, а частности, детали…

Итак, в течение 3–4 часов мы уничтожим Берлин… Представьте себе: ночь. Большой город живет напряженной ночной жизнью. В большом городе ночью — затаенность, тревога. В большом городе ночью — клятвы и проклятья. За запертыми дверями в темных комнатах бушуют, вырвавшись на волю, свирепые чело-веские страсти. В большом городе ночью — шепоты и шорохи, шепоты и шорохи. В большом городе ночью — стоны и вздохи, стоны и вздохи. В большом городе ночью — убивают, душат. И любят. Корчатся в муках любви. А сколько поцелуев — в большом городе ночью… В большом городе ночью плачут дети. В большом городе ночью — умирают старухи. В большом городе ночью — безумие и жуть. Бред. А сколько снов, сколько миллионов снов снятся миллионам спящих людей…

В большом городе ночью пьют вино, хохочут, танцуют, играют. В большом городе ночью — вожделение. Мимолетные объятия — за дверью, в темном коридоре… Таинственно сверкнули глаза… А, может быть, где-нибудь в полуосвещенной каморке, — где-нибудь на окраине большого города, в полуосвещенной неприглядной, бедной каморке несколько человек — трезвые, разумные, молчаливые, суровые люди, — собираются перевернуть вверх дном весь мир…

Большой город ночью дышит тяжело, как человек, который спит и видит кошмарный сон. Он ворочается тяжело. Ему хочется кричать от ужаса, но он не может кричать, — вместо крика исступленного — тяжелый, мучительный, предсмертный хрип. Так хрипит исступленно большой город ночью.

В большом городе ночью страшно весело, не правда ли? Вы подумайте только: сколько музыки — и сколько людей кушают бифштексы?..

Над большим городом летает аэроплан, — очень высоко над городом. В удобной, обитой кожей, уютной каютке — двое: пилот и химик. Доктор химии. Курят сигары. Благовонные сигары. Доктор, позевывая, просматривает юмористический журнал — «La Vie Parisienne» — галантный журнал, пилот читает увлекательный роман. Доктор думает о своей юной жене, которая ждет его, — хороший, чистый человек, здоровый; всегда ночью, в тишине, думает о своей собственной жене… Тихо… Легкий предутренний ветерок. Небо усеяно звездами… Тепло. Будет жаркий день. Ах, этот зной… Хорошо бы теперь с Нинеттой поехать куда-нибудь на море…

— Который час, пилот?

— Четыре, доктор, — почти четыре…

Когда встанет солнце, в большом городе будет зловещая неподвижность, зловещее молчание, и во всех домах, на улицах, на площадях, в парках, на кроватях (сколько в большом городе кроватей!), на стульях, на тротуарах, на скамейках — всюду будут трупы. На улицах будут стоять трупы, прислонившись к стенам домов. В запертых комнатах будут лежать трупы на кроватях, обнявшись, крепко — так крепко, как крепка только смерть, — сжав друг друга в объятиях, — так они и будут похоронены, никто никогда этих объятий не разожмет. Убийца умрет, убивая, — склоненный с ножом в руке над тем, кто должен был бы быть убит. Мгновенные объятия за дверью, в темном коридоре станут вечными. Кошмарный сон, который привиделся спящему, тоже станет вечным. И умирающая старушка — она умрет внезапно, раньше, чем придет смерть; она умрет, не успев умереть…

Знаете, что самое смешное во всем этом? То, что люди все умрут, а вещи человеческие — все эти триллионы разных вещей, вещиц, вещичек, которыми обставлена жизнь человека на земле, — вещи все останутся. Будут вещи без людей. Будут перочинные ножики, пуговицы, письма, вывески над магазинами — вывески будут. «Магазин дамского белья Иоганна Шмидта». Будут детские коляски, — будут сотни тысяч осиротевших детских колясок и сотни тысяч осиротевших девочкиных кукол. Будут фонарные столбы. Дорожки парка будут усеяны трупиками птичек… Сторож умрет как раз в ту самую секунду, когда он, засыпая на своем посту, зевнет сладко — он умрет, зевая сладко…

Смерть будет очень тихая… Опять шаг вперед. Сверхчеловеческий грохот прошлой войны — и абсолютная, немного торжественная, храмовая тишина новой войны… Смерть будет мгновенная. Смерть будет изящная… Тишина, мгновенность и изящество смерти — гуманность…

Бомбочки, начиненные ядовитыми газами, — небольшие, овальной формы, серебристого цвета, шелковистые такие бомбочки, точь-в-точь такие, как в витринах кондитерских перед пасхой выставляются — белые, шелковые, перевязанные розовыми шелковыми ленточками яйца-бомбоньерки. Если хотите, можно эти бомбы тоже перевязывать розовыми ленточками… Я думаю, что правильнее называть их не бомбами, а бомбоньерками… Они не взрываются, не лопаются, — они вскрываются. Они вскрываются изящно и нежно. Так как включенные в эти шелковисто-серебристые оболочки газы легче воздуха, то бомбоньер-ки не падают стремглав вниз, а носятся в воздухе, как птицы, и спускаются все ниже, ниже, к земле, — бесшумно, крадучись, — они плывут по воздуху. Они раскрываются — и падают. Газ не имеет никакого цвета, никакого вкуса, никакого запаха. В нем нет абсолютно ничего неприятного. Абсолютно никакой навязчивости. Он не лезет нахально в ваши ноздри, в ваш рот, в ваши легкие. Нет. Вы вдыхаете его легко, свободно, естественно, без всякого — абсолютно — напряжения, точь-в-точь так же, как вы вдыхаете воздух… Вы умираете без агонии. Разве это не гуманно?