Лев Никулин - Тайна сейфа

Я крепко сжимаю ее руки. Мы выходим через открытую дверь в сад и медленно идем к беседке, спрятанной в плюще и шиповнике. На зеленой садовой скамейке она тихо плачет, прижимая вуаль к глазам. Как в кинематографе, лучи заката, отсвечивающие изумрудной зеленью, падают на нас. Все еще стройное, как будто юное, тело. Все еще нежные мягкие руки. Лицо еще скрыто под золотистой вуалью, но я верю, что это те же черные глаза и опаловая кожа, и золотые волосы. И мне уже кажется, что нет двадцати четырех лет, нет моей седины и скверных морщин. Это Шенбрунн, парк в Шенбрунне, куда мы уехали тайком из Вены, пока полковник Ретль был на маневрах.

И в тридцати минутах отсюда нет часовни, цинкового гроба и изуродованного трупа моей жертвы.

Я сижу рядом с плачущей женщиной и не выпускаю ее руки. Как будто только эта рука связывает меня с моей безумной молодостью, пусть безумной и преступной…

По набережной проходят люди. Звонкие голоса, сирены машин и гудки пароходов на озере. И я все еще не могу найти слов.

— Я свободна, Генрих….

Я слышу тот же низкий голос, мелодию слов и с трудом понимаю, что говорит смеющаяся и плачущая женщина.

— Я не любила Ретля, Г енрих, но вы поступили жестоко с ним… Я знаю, что вы не любили меня, что вам нужны были отвратительные бумаги, что вы бросили меня судейским чиновникам, сыщикам и бежали из Вены, что вся ваша жизнь…

— Зитта… — я заглушаю ее слова. — Зитта… — все это правда, но вы не должны меня упрекать… Зитта, вы не правы в одиом. Я любил вас… Я любил, и вы это знаете… Если бы этого не было, вы не искали бы и не нашли бы меня…

На секунду она умолкает, потом продолжает, горько жалуясь:

— Суд… Ретль покончил с собой. Мои портреты во всех уличных газетах. Меня судят, но я же не знала, чего они хотели от меня. Судьи хотят погубить меня, но слишком ясна истина. Я оправдана. В глухой деревушке, в Венгрии, год я прячусь от людей. Через два года я встречаю старого сноба, польского князя Радомирского. Он преследует меня, он любит меня, он женится на мне. Миллионы, дворцы, драгоценности и двадцать лет жизни с полутрупом. И всюду вы… Иногда я узнаю вас под маской. Я узнаю вас по вашей дерзости, по тем модам, которые вы вводите, по тому следу крови, вина и золота, который тянется за вами… Старик умирает. Я снова нахожу вас в Варшаве. Я посылаю вам письмо, я тайком вижу вас, я жду дня, когда кончатся формальности, первый месяц траура. И теперь…

Она откинула вуаль. Серебряные седые волосы, желтый профиль слоновой кости, и только те же глаза в темных впадинах.

Двадцать четыре и двадцать два. Сорок шесть лет.

— Генрих, у вас будут миллионы, у вас будет спокойная мудрая старость, у вас будет семья. Слушайте, слушайте, Генрих…

Она встает. Ее руки сжимают мои плечи… Она дрожит от волнения и радости.

— У нас есть сын. Это ваш сын, Генрих. Ему двадцать два года. Но для меня это все тот же мальчик, которого я прятала в венгерской деревне. Как я сохраняла эту тайну от старого князя, от его близких, от всего мира!.. Я дала ему чужое имя, он ничего не знал обо мне. За всю его жизнь он видел меня четыре раза. Вы увидите его, Генрих, и теперь мы, трое, не расстанемся… Он здесь, Генрих… Он здесь…

Я чувствую каждый удар сердца. Жилы мои наливаются как бы оловом. Я холодею от еще непонятного предчувствия… И дальше глухо звучат слова:

— Он здесь… он приехал сюда по моему письму… Может быть, вы видели его. Его имя Стибор Бони.

Несколько секунд я в оцепенении. Наконец, я говорю нужные слова.

— Зитта… Он в часовне на кладбище… Ваше место там…

Я закрываю глаза. Стон и шелест платья.

Не помню, что происходит дальше, но я прихожу в себя от влажной вечерней росы и холода. Беседка в плюще. Ночь.

Из освещенных окон отеля слышна музыка.

Люди в серебряных цилиндрах и ливреях, обшитых серебром, опустили в продолговатую глиняную яму цинковый гроб. В экипаже княгини Радомирской, бывшей фрау Ретль, я вернулся в отель. С почтительно-сочувственным видом я слушал ее. Она плакала над кольцом с изумрудом, над кольцом, которое я отдал ей. Как странно связал нас троих золотой кружок с зеленым камнем. Я наклонился над ее рукой…

— Не уходите…

— Зитта!..

Она удерживала меня жалкими вздрагивающими руками. Она угадала, что я ухожу навсегда.

— Не оставляйте меня…

— Я иду своим путем, Зитта… Я не смею идти с вами.

Запрокинув голову, она посмотрела на меня сухими пронизывающими глазами.

Я не ответил на безмолвный вопрос, И тогда, еще раз взглянув на изумруд, на меня, она вдруг задрожала и закрыла лицо руками.

Цепь быстрых мыслей.

Наш сын — я — кольцо — катастрофа… «След вина, золота и крови, который тянется…»

Мне кажется, что она поняла все.

— Это сделали вы!..

Может быть, она не сказала этих слов, но они явственно прозвучали в моих ушах. Я вышел.

Я вошел в комнату Аминты и дважды повернул ключ в замке.

Она сидит в той же соблазняющей неподвижности. Трудно себе представить, что живое существо может сохранить такую страшную и грешную неподвижность.

— Вы едете со мной, Аминта?

Она не отвечает, но вместе с тем ясно, что я не встречу сопротивления.

Она смотрит в мою сторону, и теперь, более чем когда-нибудь, я вижу сходство этого лица с тем, которое я видел в логове доктора С… двадцать два года назад. Сколько лиц, сколько расширенных в страстном исступлении глаз, губы многих и многих, лукавые, грешные, строгие и злые рты, по то, что я увидел в полубреду, то, что я не мог разгадать двадцать один год назад, в Москве, отныне и навеки со мной. Я бросаюсь к ее коленям. Я охватываю их цепкими дрожащими руками. Это живое, трепещущее тело, я ощущаю его через тонкий, согретый этим телом шелк. Разве для этого не стоило сделать то, что я сделал три дня назад?

Она не сопротивляется, она смотрит на меня продолговатыми, удивленными глазами, глазами мифа, который все видел и все понял, который видел века…

Я, старый безумец, прошедший тысячи грешных и страшных дней, я, не знающий страха и презирающий смерть даже на склоне лет, я — убийца моего сына…

И я дрожу в ужасе, трепещу в предчувствии тайны. Я не смею коснуться ее, как касался тысячи женщин, не смею прикоснуться к той, для которой я опять и опять обагрил кровью свои руки. Она не плачет, не сопротивляется, не грозит, не проклинает… Она смотрит своими удивленными, ужасающими глазами. Это тайна, и я, продавец тайн, боюсь ее.

Наконец, я прикасаюсь к ней, и теперь ясно, что эти цепкие пальцы не выпустят ее. Она с бесстыдным равнодушием поднимает руки кверху и поправляет волосы. Падает к плечу широкий прозрачный рукав, и я вижу тонкий металлический кружок у кисти — браслет из невиданного металла, который я вижу во второй раз. Я поднимаю ее на руки. Она опускает голову и снова глядит на меня. В огромном алькове, где недавно она была с другим, я опускаю ее на подушки и жду. Она протягивает ко мне руки. Я беру ее руку выше локтя и притягиваю к себе в предчувствии долго желанных губ.