Андрей Мурзин - Российское культурное пространство в региональном измерении

Третий этап относится к 70–80-м годам, когда циклопические формы централизованной советской экономики, огосударствление всей социальной жизни образовали уродливую гиперреальность, а государство мыслилось уже как единая гигантская производственная корпорация. Естественно, что образы регионов, в качестве ее составных частей, в основном, приобрели «специализированный», «производственный оттенок»: «житница страны» (Ставрополье, Кубань), «автомобильный цех страны» (Горький, Тольятти, Самара, Ульяновск), «всесоюзная здравница» (Крым, Сочи) «тихоокеанские ворота страны» (Приморье), были еще «хлопковые республики» и «республика-сад». Лишь несколько городов оставались на особом положении, наделенными собственными именами. Так, Москва именовалась «сердцем нашей Родины», Ленинград – «колыбелью Октябрьской революции», Ульяновск – «родиной Ленина», Волгоград – «городом воинской славы». Этому же ряду безусловно принадлежит и определение «Урал – опорный край державы».

Вряд ли все эти образы были, безусловно, тождественны внутреннему самоощущению регионов, пониманию ими своего истинного значения и роли. Взгляды снаружи и изнутри могли сильно различаться. Многие территории сберегали в глубине своей исторической памяти другие, можно сказать, более личные, почти интимные имена, идущие от местного придания, когда-то прочно связавшего живущих здесь людей с этой землей.

Отправляясь «к тетке, в глушь, в Саратов», следовало иметь в виду, что в душе самих саратовцев их город всегда оставался столицей Поволжья. А Оренбург – это не только то место, откуда возник тот самый «пуховый платок», но и еще и город, поименованный когда-то «вратами в Азию», «Южной Пальмирой». Металлургический Череповец словно в сновидениях видел себя «Северным Оксфордом» (как называли город в начале ХХ века из-за особого внимания к образованию), Омск же хотел бы помнить себя не только «колчаковской столицей», но и «сибирским Лейпцигом».

Советские образы регионов, служили единству страны, но зачастую (и даже, как правило) грубо искажали экзистенциональные основания жизни самих регионов, подчиняя ее внешним требованиям, интересам государственной машины. Декларировавшийся принцип гармоничного развития личности вступал в противоречие с предлагаемыми условиями ее существования как части локально социума, заставляя примиряться с изначально усеченными, «специализированными» способами его существования.

Например, в экономике Урала центральное место занимали огромные металлургические предприятия, заводы-гиганты тяжелого машиностроения, связанные сложной сетью отношений с многочисленными поставщиками и заказчиками, разбросанными по всей стране. Около трети всего промышленного производства региона приходилось на долю предприятий, связанных с военно-промышленным комплексом (в Свердловской и Пермской областях эта доля составляла более 50 %, в Удмуртии – почти 70 %), тогда как по экономическим показателям в легкой промышленности Урал занимал 18 место из 19 промышленно-экономических регионов страны. Односторонняя узко промышленная специализация, игнорировала интересы сбалансированного развития края.

С 60-х годов за Уралом закрепляется название «рабочего края» (в котором слились все его предыдущие определения как «кузницы страны», «мастерового» и «трудового» края). С этой поры сколько бы вузов и НИИ, секретных КБ и научных центров (не говоря уж о театрах, музеях, филармониях и т. п.) не существовало в крае, он «приговорен» был навсегда оставаться «рабочим краем».

Что же произошло после крушения существовавшей идеократии и распада СССР в 90-е годы, когда рассыпалось прежнее единое пространство жизни, организуемое «советским мифом»?

Невозможность сразу обрести духовное единство общества в форме новой общенациональной идеи, дезориентированность федерального центра подтолкнули процесс «регионализации» страны. Поиск новой идентичности породил потребность регионов найти опору своему нынешнем развитию в собственном историческом прошлом. В 90-е годы происходит взрыв регионального мифотворчества. Регионы, выбирая из истории те или иные наиболее соответствующие сегодняшнему ее пониманию нити развития, были увлечены, в известном смысле, придумыванием своей биографии. Саратовцы, например, за важную точку отсчета приняли дату 200-летия восстановления Саратовской губернии, в Угличе как общегородское событие отмечается День царевича Димитрия, невинно убиенного при Борисе Годунове; на владимирской земле, понятно, «со смыслом» установливается памятник самому Илье Муромцу, в Тамбове в порядке неформальной инициативы увековечено скульптурное изображение того самого волка, а в Кызыле специальная стела возвещает миру, что здесь находится центр Азии и т. п.

Замечено, что новые региональные мифы, при всем разнообразии их конкретного «наполнения», объединяла общая схема построения. Все они, как правило, видели «золотой век» своего существования в истории до 1917 г., а революцию рассматривали как своего рода «грехопадение». Последующие существование, иногда включая и нынешнее свое состояние, они расценивали как расплату за предыдущее. Отсюда перспектива движения в будущее закономерно связывалась с восстановлением исторической связи с прошлым как залогом обретения прежнего реального или мифического могущества и процветания.

Главным содержанием этого спонтанного процесса поиска российскими регионами новых, презентующих их образов было, думается, не стремление противопоставить себя столице или как-то обособиться от всех. Определяющей была вырвавшаяся наружу потребность регионов в самоутверждении, в отстаивании своей духовной состоятельности и культурной самодостаточности. Что в конечном итоге выступало как императив самой жизни, восстановления ее целостности и цельности. Необходимость в обновлении предполагала переосмысления отношений с другими регионами и столицей, в конечном счете, переформирования всего внутрироссийского пространства на новых, демократических основаниях.

Затормозился этот процесс изменений в российском региональном сознании, когда все более определяющаяся политика федеральной власти начала приближаться по смыслу к известному кинолозунгу «за державу обидно!». Последний выступил и как призыв к консолидации общества, обретению некоего «общего дела», восстановлению былой державной мощи, и в виде вектора направленности общих созидательных усилий, знака поиска перспектив. В подъеме регионального самосознания центральная власть увидела лишь угрозу дальнейшей дезинтеграции страны и препятствие на пути восстановления собственного авторитета.