Ю Менцин - Парламент

Почему же теперь английское общество и прежде всего ближайшее окружение Вильгельма Оранского, в которое входил во время эмиграции Локк, оказывают столь безоговорочное доверие парламенту? Почему Локк видит в парламенте с его непрерывной межпартийной борьбой не рассадник смут, а источник консолидации общества? [4] В своем фундаментальном труде "Левиафан" (1651), посвященном анализу различных форм государственной власти, Т. Гоббс рассматривает парламент лишь как сугубо вспомогательный институт власти, способный при отсутствии верховного контроля над ним легко становиться источником анархии и войн (см. [8, c. 144 — 145]).

Почему (хотя трагический опыт XVII в. показал, что политики, теологи и даже философы не могут договориться ни по одному вопросу, касающемуся устройства мира, церкви или общества, а любые теоретические разногласия легко становятся причиной конфликтов) Локк верит, что парламент, этот коллективный орган управления, куда, вообще-то говоря, может попасть кто угодно, будет издавать законы, которым подчинится все общество? Возможно ли в принципе принятие какой-либо группой людей таких законов, истинность которых, подобно геометрическим доказательствам, не будет вызывать постоянных сомнений, но которые будут касаться не мира идеальных фигур, а реальности? Ко времени работы Локка над его книгой такие группы людей были уже хорошо известны. К ним относились сообщества ученых-экспериментаторов и прежде всего наиболее авторитетное из них — Лондонское королевское общество. [5] Для понимания политологических поисков XVII в. очень важно учитывать то, что мыслители этой эпохи исходили из фундаментального единства законов природы и общества (см., например, работу С. Шапина [9] об отражении династических проблем, возникших в Англии после "славной революции", в гносеологической полемике Лейбница и Кларка).

Безусловно, первоочередной причиной, привлекшей в начале 60-х гг. внимание англичан к работе ученых, была возможность посмотреть очень интересные опыты, в особенности известные ныне каждому школьнику эксперименты Р. Бойля (1627 — 1691), доказывающие существование атмосферного давления. И все же еще более удивительным и значимым для широкой публики было лицезрение достаточно большого сообщества людей различных вероисповедований и политических убеждений, которые наслаждались самым, пожалуй, недоступным в то время благом — возможностью добровольно и осознанно приходить к соглашениям по весьма важным и спорным вопросам. Причем результаты этих соглашений — демонстрационные эксперименты и их объяснения — оказывались достаточно убедительными и для людей, не входящих в сообщество.

Следует подчеркнуть, что далеко не все относились к деятельности ученых положительно. С резкой критикой научного сообщества выступал Гоббс, который, например, вполне резонно указывал на то, что постановка экспериментов Бойля опирается на неявную гипотезу об упругости воздуха, в самом эксперименте никак не доказываемую. [6] В своих экспериментах Бойль помещал трубку Торричелли под стеклянный колпак, из-под которого откачивал воздух. В результате уровень ртути в трубке понижался, из чего Бойль делал вывод, что столб ртути уравновешивается давлением атмосферы. Однако воздух под колпаком был изолирован от атмосферного. Следовательно, столб ртути уравновешивается не атмосферным давлением, а чем-то иным: упругостью воздуха, сжатого до начала эксперимента собственным весом.

Тем самым логическая целостность эксперимента нарушается; для доказательства упругости воздуха нужны новые опыты, которые тоже содержат какие-то неявные допущения, и т. д. (об этом см. [2, с. 42 — 44]).

Впрочем, куда более резкой критике Гоббс подверг не отдельные опыты и их интерпретацию, а исходную установку сообщества — веру в возможность постижения универсальных законов природы посредством систематических экспериментальных исследований. [7] При изложении позиции Гоббса в его полемике с учеными я опираюсь на материалы и выводы чрезвычайно содержательной монографии С. Шапина и С. Шеффера [2], посвященной анализу проблем обоснования в XVII в. возможности экспериментального естествознания.

В принципе, Гоббс не исключал полезности и даже истинности отдельных экспериментов, однако, считая себя последователем Декарта (т. е. сторонником полной математизации физики), полагал, что познание универсальных законов природы должно основываться на универсальных же законах математики и логики, восходя затем от них к конкретным явлениям. Между тем в лаборатории, считал Гоббс, мы видим демонстрацию каких-то явлений, а затем их интерпретацию, достигнутую на основе соглашения группы людей и претендующую на выявление истины. Но разве не так же поступают всевозможные сектанты, которые затем становятся источником смут? (см. [там же, с. 115 — 117, 125 — 129]).

Отвечая на эти и подобные им обвинения, члены общества объясняли, что их соглашения не имеют ничего общего ни со сговором сектантов, ни с единодушием толпы фанатиков. Мало того, в отличие от тайных искусств алхимиков и магов их знание носит принципиально публичный характер, в чем они предлагают убедиться всем желающим. Далее ученые поясняли, что, достигая соглашения, они пользуются, например, хорошо известными принципами судопроизводства: один свидетель — не свидетель; выслушиваться должны все свидетельства; в случае сомнений расследования необходимо продолжить; члены сообщеста, как и судьи, дожны быть людьми с незапятнанной репутацией; не допускается умолчание о неудачных экспериментах и т. д. Кроме того, общество регулярно публикует отчеты, включающие подробные описания проведенных опытов и использованных инструментов, а также мнения всех участников обсуждения. [8] Вспомним полученное лишь в 1771 г. разрешение публиковать полные отчеты о парламентских дебатах в массовых изданиях.

Эти отчеты содержат только факты, изложенные так, чтобы любой желающий мог повторить описанные опыты. Следовательно, уже в первые годы работы сообщества сформировался один из важнейших принципов экспериментального естествознания — универсальная воспроизводимость любого эксперимента.

Необходимо отметить, что на первый взгляд беспристрастные отчеты сообщества неявно заключали в себе важные метафизические установки. Читая эти отчеты, человек постепенно приучался (как и их авторы) начинать исследования не с философских размышлений о сущности изучаемых субстанций и даже не с гипотез о природе веществ, а с анализа устройства инструментов и способов их применения при исследовании данных явлений. Таким образом, читатель (и исследователь) постоянно имел дело не с гипотетическими сущностями, о которых можно спорить до конца дней, а с конкретными, хорошо известными (например, воздушный насос) или легко представимыми (отчеты содержали множество подробных рисунков) устройствами, превращавшимися в лаборатории в основной источник получения знаний о природе. Правда, сама природа при этом все более понималась как непосредственное продолжение приборов и изучалась лишь в той степени, в какой она могла стать предметом лабораторного эксперимента.