Ю Менцин - Парламент

Так, члены созданной Кольбером во Франции Академии наук получали государственную пенсию (их лондонские коллеги, наоборот, платили регулярные взносы), работали по утвержденной тематике, а результаты их исследований оценивались по непосредственной пользе для промышленности и торговли (см. [13, с. 256]). При этом главный недостаток подобного регулирования заключался не столько в утрате французскими естествоиспытателями свободы исследований (их вполне можно было проводить в приватных условиях), сколько в том, что ученые оказались лишенными социального по своей сути опыта институционализации экспериментального естествознания как особой, не сводимой ни к инженерному искусству, ни к алхимии и магии, ни к теоретической физике (тяготеющей к мысленным экспериментам) форме познания реальности.

Возможно, именно поэтому, несмотря на то, что во Франции было немало выдающихся экспериментаторов, среди французских (и немецких) ученых долгое время сохранялось настороженное отношение к свободному, не санкционированному априорными концепциями или прагматическими соображениями экспериментированию и настойчивое стремление "втиснуть" получаемые результаты в жесткие рамки глобальных теоретических схем. [14] Восхищаясь достижениями английской физики и прежде всего теорией электромагнитного поля Максвелла, континентальные ученые конца XIX в. Л. Больцман, Г. Герц, П. Дюгем, А. Пуанкаре и другие сетовали в то же время на отсутствие в теории привычной строгости и дедуктивности, а также на свободное, по сути экспериментальное, отношение к механике. Причем истоки этой свободы они видели в первую очередь в традициях английской науки. "Англичане, — писал французский физик Пуанкаре, — преподают механику как науку экспериментальную; на континенте же ее всегда излагают как науку более или менее дедуктивную и априорную. Бесспорно правы англичане; но как же оказалось возможным так долго держаться другого способа изложения?"[14, с. 63].

Сопоставляя национальные характеры англичан, французов и немцев, Ф. Энгельс в статье 1844 г. отмечал, что англичанин имеет только частные интересы, он видит неустранимое противоречие между частными и всеобщими интересами и фактически не верит в последние, объединяется же с другими гражданами англичанин лишь для защиты индивидуальных интересов. В отличие от англичанина немец постоянно стремится представить свои частные интересы в абстрактно-всеобщей, философской форме, а француз — в национально-всеобщей, государственной (см. [15, с. 603]).

Таким образом, абсолютизм в научном мышлении оказывается неразрывно связанным с абсолютизмом в политике, и преодолеть оба эти абсолютизма можно только одновременно. [15] Российская наука всегда была государственно-регулируемой, у нее практически нет навыков самоорганизации. Поэтому так мало дало насыщение нашего парламента учеными.

Мне кажется, что творцы российского парламентаризма даже не подозревают, до какой степени решаемая ими задача является не узкополитической, а фундаментальной научно-исследовательской проблемой. И дело тут не только в том, что современный западный парламент связан множеством нитей со всевозможными НИИ. Эта связь обусловлена тем, что экономическая, политическая и культурная деятельность в сегодняшнем западном обществе все более приобретает черты научного исследования, а само это общество постепенно превращается в глобальную лабораторию. Необходимым условием этого превращения является наличие парламента, формирующего динамическую систему законодательства, которая не пытается предугадать возможные действия граждан и реакцию на них государства, [16] Такое "предугадывающее" законодательство, как правило, формируют новоиспеченные демократии, которые в результате быстро приходят к острейшему кризису парламентаризма (система законов превращается в аморфную, парализующую любую деятельность массу) и, как следствие, стремятся вернуться к диктатуре. строится как саморазвивающаяся система знания (по типу научного), вырабатывающая базисные принципы исследования различных казусов. Несколько упрощая, можно сказать, что сформировать полноценный парламент нельзя без развития культуры научно-исследовательского — а не догматического или волюнтаристского — подхода ко всем возникающим проблемам. Такая атмосфера лаборатории начала складываться в Западной Европе в XVI–XVII вв., когда человек осознал себя стоящим на краю пропасти, окруженным со всех сторон Неведомым. Это был подлинный исторический вызов: людям пришлось усомниться буквально во всем и понять, что их мир должен или погибнуть, или начать организовываться на иных, существенно динамических принципах, позволяющих обществу, сохраняя некоторое устойчивое ядро, органически усваивать все новое.

Такие принципы увидели в работе сообщества лондонских естествоиспытателей, которые, в свою очередь, сами многому научились у политиков и в определенном смысле реализовали в своей деятельности идеалы гражданского общества. Тем самым лаборатория и парламентская демократия оказались неразрывно связанными. Для того чтобы состояться как гражданское, общество должно начать конституировать себя как свободное, самоорганизующееся сообщество независимых экспериментаторов, непрерывно обучающихся искусству вдумчивого, без революционных наскоков, отношения к природе, социуму и человеку. Именно такие экспериментаторы-ученые, политики, предприниматели позволили английской революции конца XVII в. стать славной, а не великой, превратив со временем Англию в "мастерскую мира".

Уже к началу XIV в. в ряде стран Западной Европы существовало хорошо налаженное банковское дело. Причем банки Италии систематически одалживали у населения деньги под 10 — 12 % годовых, что было возможно лишь благодаря кредитованию стремительно растущего производства (об этом см. [3, c. 231]).

В верхах общества царили коварство и цинизм, в средних слоях феодальной администрации — взяточничество и хитрость, в низах — зависть и желание забыться", — писал историк Э. Ю. Соловьев о времени кануна Реформации [4, c. 65]

Одной из причин гражданской войны в Англии 1640 — 1649 гг. Т. Гоббс считал то, что "Лондон и другие крупные торговые города, восхищаясь процветанием Нидерландов, наступившим после их восстания против своего монарха — короля Испании, были склонны думать, что подобное изменение правления принесет им такое же процветание" [5, c. 593].

В своем фундаментальном труде "Левиафан" (1651), посвященном анализу различных форм государственной власти, Т. Гоббс рассматривает парламент лишь как сугубо вспомогательный институт власти, способный при отсутствии верховного контроля над ним легко становиться источником анархии и войн (см. [8, c. 144 — 145]).