Анатолий Ахутин - История принципов физического эксперимента от античности до XVII века

Движение понятно только как процесс осуществления, завершения, восполнения того, что всегда уже некоторым образом есть. «...Все происходящее обусловливается тем, что дано в осуществленном виде» 7. Ведь человек может развиваться из ребенка во взрослого и образованного потому, что уже существуют взрослые и образованные люди, которые могут произвести себе подобного, вырастить, воспитать и обучить его (всегда есть также и государство — система занятий и знаний, которым может обучаться человек). А «...действительность по сравнению со способностью прежде <���ее>», «потому что все, что возникает, направлено в сторону своего начала и цели <���ибо началом является то, ради чего происходит что-нибудь, а возникновение происходит ради цели); между тем цель это — действительность, и ради именно этой цели принимается способность» 8 . Поэтому суть бытия определяется как целая форма и действительность вещи 9 .

Форма всегда определена тем процессом, движением, в котором ей необходимо участвовать 10 , т. е. опять-таки формой большей системы. Это определяет процедуру «опытного» исследования природы вещей. Мы должны поймать предмет в его наиболее естественных условиях, в ситуации (энтелехии), в которой его деятельность (энергия) полностью соответствует его природе (потенции). Иначе говоря, выраженная в единой форме целостность условий, необходимых для того, чтобы предмет выявил все свойственные ему по природе возможности и способности, и есть «физическое» понятие этого предмета и .

Однако, что мы скажем в таком случае о теоретической цели физика, о всеобщем понятии природы? Поскольку она есть абсолютное целое и абсолютная завершенность, ее собственная форма фактически не является более формой (она не имеет частей-органов для функционирования в некой системе), она, далее, неподвижна, поскольку, будучи источником всякого движения, она сама уже не имеет никакого источника, и, наконец, она только умопостигаема, ибо проявляется только в «другом», посредством действия, которое она производит в пассивном. Так, возникает «теоретическое небо» Аристотеля, предмет чистого интеллектуального созерцания, предмет особой науки (не физики) — теологии (науки о божестве) 12 .

Небеса — не просто часть «природы», это наглядно данная цельность, как бы чертеж самой мировой души, обиталище перводвигателя и космического ума, сфера законченной действительности и потому источник всякого действия и жизни. В противоположность этому подлунный мир — стихия вечно незавершенная, полная разных потенций, в которой все может возникать и разрушаться, всегда оставаясь только частью лишь возможного целого.

Соответственно такому разграничению мира, внутренне разделяется у Аристотеля каждая «естественная» наука и физика в том числе. Поскольку изменчивый, гибнущий и рождающийся подлунный мир — собственный предмет физики, она изучает движение как нечто внутренне присущее движимому (отличие от механики) и как нечто всегда незавершенное (отличие от космической теологии). По той же причине физика вроде бы должна остаться эмпиричной, описательной, классифицирующей.

Однако физика углубляется в теорию. Речь идет не только об астрономии. Физик восходит к перводвигателю в поисках начал и конечных причин природной «жизни». Индивидуальное связано целостностью своей природы с целостностью природы самой по себе. Описанное эмпирически, оно искусственно изолировано, его предельная естественность коренится в умопостигаемом единстве природы. В результате чертеж естественных мест, космическая структура, определяющая жизнь всех индивидуальных «природ», оказывается природой природы (космический ум как «форма форм» и перводвигатель),— в качестве метафизической цели и метафизического источника физической науки.

Этот путь к подлинной природе, путь, фактически и составляющий содержание аристотелевской «Физики», ведет, как мы уже замечали, к известной механизации физики. 2-я глава VII книги и в особенности 7-я глава VIII книги «Физики», где перемещение определяется в качестве «первого» движения 13 , содержат соответствующий ход рассуждений.

Поскольку целое (природа природ, форма форм) не может быть предметом простого наблюдения, для наблюдающего ума оно должно быть предметом, мысленно созерцаемым, мысленно видимым за многообразием изменений, хаосом движений, порядком небесных круговращений, очертаниями геометрических фигур. Любая же частность, результат эмпирической констатации или даже естественно-исторической классификации,— всегда так или иначе искусственно вырвана из контекста целого и тем самым дана в случайных условиях, в которых природа вещи выражается замутненно и обременена многими случайно приключившимися обстоятельствами.

В результате аристотелевская физика распадается на две части, между которыми по видимости отсутствует взаимопереход,— на эмпирическое описание с родо-видовым принципом связи и на спекулятивно-логическое уяснение фундаментальных физических начал (собственно содержание «Физики»). Эксперимент, который мог бы служить реальным посредником между ними, отсутствует, однако не просто, так сказать, по недосмотру.

Для наблюдающего, «эйдетического» мышления характерно, что само эмпирическое наблюдение всегда уже включает в себя идеализацию, переход к общему,— действия, связанные с операцией определения, которое у Аристотеля и в естествознании, и в логике, и в метафизике составляет основу теоретического построения. Эмпирическое описание всегда есть определяющее описание. Спекулятивное уяснение имеет в виду предельную определенность как форму теоретического созерцания всего в присущих каждому пределах. Идеализованный объект понимается как идеальная по форме и природе, но реально созерцаемая часть мира (небеса). Видение обосновывает понимание в той же мере, в какой понимание преобразует видение. Переход между ними не требует особой инстанции, так как они —понимание и видение — остаются принципиально однородными на всем протяжении от эмпирического наблюдения до теоретического созерцания. Их внутреннее взаимопревращение, механизм которого мы пытаемся здесь выяснить, и составляет своеобразную форму экспериментальной деятельности.

В особенности наглядно это своеобразие античной науки проявляется там, где она сопоставима с наукой Нового времени, например, в механике. Проблема движения остается сущностно общей этим двум формам ее теоретической экспликации; более того, и для той и для другой науки проблема движения оказывается равно фундаментальной, равно определяющей строение теоретической физики. Однако опыт механических искусств, ближайшим образом связанный с теоретико-экспериментальной постановкой проблемы движения, усваивается совершенно противоположным образом.