Анатолий Ахутин - История принципов физического эксперимента от античности до XVII века

Предмет рассматривается теперь в качестве одной из возможных актуализаций скрытой и бесконечной потенции. Напомним как у Галилея в «Диалогах» любой опыт земной физики получает истинный вид только после того, как к нему присоединяется невидимое движение Земли. Разбирая, например, опыт с падением камня вдоль стены высокой башни и выясняя истинную форму его траектории, Сальвиати говорит: «...На основании одного только наблюдения, что падающий камень скользит вдоль башни, вы не можете с достоверностью утверждать, будто он описывает прямую и отвесную линию» (I, 238). Но «там, где недостает чувственного наблюдения, его надо дополнить размышлением...» (II, 163), и следует присоединить к этому чувственному наблюдению мысленное наблюдение движения Земли, после чего только мы и получим действительный предмет — траекторию движения камня. Всякий воспринимаемый предмет понимается теперь как видимая часть невидимого, как частная реализация теоретически фиксируемого закона.

Ф. Бэкон, который часто использовал платоно-аристотелевское понятие формы для обозначения существенного понятия — закона, говорит: «...Форма вещи есть сама вещь и вещь не отличается от формы иначе, чем явление отличается от сущего, или внешнее от внутреннего, или вещь по отношению к человеку от вещи по отношению ко Вселенной» 53 . Человек здесь, следовательно, оказывается наделенным двойным зрением: своим собственным, чувственным, и мысленным зрением («с точки зрения Вселенной»), зрением экспериментатора-теоретика.

В силу этого каждое представление непосредственного наблюдения должно быть поставлено под сомнение с точки зрения его скрытого целого. В феномене, каков он является чувственному опыту, не просто скрывается его тайная сущность и «природа», которую следует извлечь из этого опыта рассудком. Нет, против этой схоластической гносеологии выступает иное понимание новой науки. В феномене, каким он является чувственному опыту, обнаруживается не весь предмет и даже, может быть, не существенный его вид. Следует сдвинуть предмет с его естественного места, лишить его естественного вида, вырвать из естественных условий и испытать его во множестве ситуаций, прежде чем он откроет себя в качестве целостного предмета, т. е. в качестве предмета как такового, который и можно будет изучать теории.

При этом каждая эмпирическая ситуация определяется уже теперь не как отдельный предмет, а как состояние, как событие в рамках определенного функционального закона, описывающего изменение объекта в зависимости от этих условий. Таким образом, предмет новой науки не только является результатом преобразования традиционного предмета, но — что для нас наиболее важно — он включает в свое собственное определение процедуру преобразования. Та ситуация, которую мы описывали до сих пор,— экспериментально-теоретическое преобразование сознания и предмета, внешних для новой науки — становится, как мы увидим в дальнейшем, внутренней ситуацией самой новой науки. И собственно говоря, во многом благодаря этому, новая наука считается экспериментальной по преимуществу.

На первых порах, однако, это не обнаруживается. Всеобщий характер инерциального движения раскрывается сначала как равнодушная причастность к нему всех земных событий. Каждый предмет, который первоначально опытно представляет это движение,— пушка на тележке, диск, брошенный рукою всадника, камень, падающий с мачты движущегося корабля,— оказывается всего лишь единичным примером.

Точно так же, исследуя падение различных тел и в различных средах, Галилей не пытается внести некую обобщающую классификацию этих чувственных явлений, а как раз, наоборот, стремится найти «чистые условия падения», т. е. сконструировать новый предмет — предмет теоретического исследования — освобожденный от «привходящих обстоятельств», от тех случайных реальностей, с которыми он был связан первоначально. Чем большее разнообразие феноменов и обстоятельств эксперимент включает в свою сферу, тем с большей силой понятие, функционирующее в нем, обнаруживает свою всеобщность, т. е. несвязанность ни с одним из этих обстоятельств в особенности 54 .

Теоретическое утверждение, носящее всеобщий характер, может относиться только к такому объекту, который сам обладает всеобщим характером. Это утверждение не может быть основано просто на некой совокупности наблюдений. Эксперимент тем-то и отличается от наблюдения, что он изобретает или находит такое событие, которое представляет собой всеобщий, т. е. любой, случай. Но это и означает умение сконструировать явление в чистом виде, когда устранены (реально или мысленно) все обстоятельства, превращавшие каждое отдельное наблюдение в частный случай. Например, выдвигая свое основное утверждение о независимости ускорения свободного падения от веса, Сальвиати внушает Симпличио, что дело здесь не просто в том, что возможная наблюдаемая разница времен падения будет в десятки раз меньше аристотелевской, но что она вообще не имеет значения, хотя и наблюдается, и что дело вовсе не в том, чтобы ограничить его закон каким-либо, определенным соотношением весов. «Мне все же трудно поверить,— говорит Симпличио,— что крупинка свинца должна падать с такой же быстротой, как пушечное ядро». «Скажите лучше,— отвечает ему Сальвиати,— песчинка с такой же быстротой, как мельничный жернов» (II, 166,), потому что дело вообще не в наблюдаемых дробинках и ядрах — действительным предметом является мысленное движение произвольно тяжелой точки в пустоте, поскольку к этому свелось событие падения. И в противоположность Симпличио, который не понимает роли этой идеальной схемы, Сальвиати замечает, что Аристотель прекрасно понимает этот момент, «и приводит в пример тела, на которых можно проследить чистое, абсолютное влияние веса, отбрасывая в сторону все другие соображения как относительно форм, так и относительно других малозначащих моментов, каковые легко подвергаются воздействию среды, изменяющей простое действие одной тяжести...» (II, 167).

Результатом этого процесса критического экспериментирования является не индуктивное обобщение, не умозаключение, не просто мысленная абстракция, а именно предмет, но предмет идеализованный. Создание его позволяет нам закончить круг критического экспериментирования, которое освободило чистый предмет от несущественных помех. Теперь не нужно уже производить ни ста, ни десяти испытаний. Наличие идеализованного предмета открывает возможность ограничиться одним-единственным, специально сконструированным реальным опытом, результат которого имеет теперь уже непосредственно теоретическое значение. Поэтому столь часты у Галилея заявления, что достаточно одного специально построенного опыта, когда и тысяча безыдейных опытов не приведут ни к чему. «Я мог бы привести вам тысячу таких опытов,— восклицает Сальвиати,— но в отношении того, кто не довольствуется одним из них, всякое старание безнадежно» (I, 251).