Анатолий Ахутин - История принципов физического эксперимента от античности до XVII века

Таким образом, новое теоретическое мышление выступило в качестве критика всего предметного и опытного мира предшествующего способа теоретизирования, и в этой критике сформировало свой предмет. Тем самым теоретическая физика выработала для себя свою собственную предметность, так что ей уже не было необходимости обращаться к предметности перипатетической науки и каждый раз заново находить в ней свой предмет. Лишь после этого, собственно говоря, новая физика получила подлинную автономию и могла в дальнейшем сама конституироваться в авторитарную силу «естественного» мышления.

Прежде чем мы перейдем к ближайшему рассмотрению природы этого нового предмета физического мышления, имеет смысл воспроизвести некоторые существенные моменты только что пройденного пути, следуя рассуждениям мыслителя, который, как кажется, имеет непосредственное отношение к нашему вопросу.

Речь идет о Френсисе Бэконе, теория которого для позднейших философов и историков науки послужила поводом для многих недоразумений. Ее в равной степени недооценивали и переоценивали, причем часто на основании некритического усвоения мнения о ней, сложившегося в научных кругах 55 . У нас нет намерения разбирать эти недоразумения. Мы отметим лишь круг мыслей Ф. Бэкона, близко касающихся разбираемых нами проблем.

В том «очищении разума», которое задумал Бэкон, наряду с критикой соблазнов и иллюзий спекулятивного ума и легковерной косности ума, апеллирующего к авторитетам и преданиям старины, он отводит существенное место критике эмпиризма и безответственного индуктивизма. Следует заботиться не столько о расширении опыта, сколько об опытах другого рода, чем те, которыми занимались до сих пор, «ибо,— утверждает Бэкон,— смутный и руководящийся лишь собой опыт... есть чистое движение наощупь и скорее притупляет ум людей, чем осведомляет их» 56 . Истинный опыт есть планомерное испытание (пытание, допытывание) природы, проводимое в соответствии с разумными правилами. Опыт, который таким образом отыскивают и заставляют свидетельствовать там, где без специальных условий он остался бы нем, и называют экспериментом. Так что «истинный метод опыта сначала зажигает свет, потом указывает светом дорогу... (verus experientia ordo primo lumen accendit, deindet per lumen iter demonstrat...)» 57 .

В связи с этим различением находится разделение опытов, проводимое Бэконом, на «плодоносные» и «светоносные». Плодоносный опыт в области естествознания поставляет множество любопытных сведений или, как сказали бы сейчас, дает богатую информацию. В области практики он дает много полезных результатов и изобретений. Однако он молчит о причинах и основаниях, т. е. лишен понятия. Поэтому «должно искать светоносных, а не плодоносных опытов». Это значит таких, где в одном событии нам раскрывается скрытая природа исследуемой вещи 58 .

Таким образом, мы находим здесь сходный с описанным процесс преобразования предмета непосредственного опыта в новый предмет, конструируемый посредством критического эксперимента. Однако что же Бэкон имеет в виду, говоря о необходимости светоносных экспериментов? Каковы условия, в которых обычный опыт способен стать «светоносным»? Ответы на эти вопросы позволяют нам охарактеризовать методологию Бэкона как теорию, близко стоящую к основам новой науки, хотя, разумеется, конкретная реализация этой методологии, осуществленная во второй части «Органона», вызывает серьезные сомнения в этом.

В первой же части Бэкон отчетливо сознает ту задачу, которая прежде всего стоит перед новым экспериментом,— сформировать собственный предмет исследования. «Величайшее невежество,— пишет философ,— представляет собой исследование природы какой-нибудь вещи в ней самой. Ибо та же самая природа, которая в одних вещах кажется скрытой и тайной, в других вещах очевидна и почти ощутима... То, что в одних вещах считается скрытым, в других имеет явную и обычную природу, и она никогда не позволит рассмотреть себя, если опыты и наблюдения людей будут вращаться только в пределах первого» 59 . Поэтому не столь важно изучать природу в ее естественном, предоставленном себе состоянии, ибо именно в этом случае она является максимально скрытой в себе. Подобно тому, как сущность и природа человека проявляются в стесненных и критических обстоятельствах, так же точно и природа раскроет свои тайны, будучи поставлена в необычные и искусственно созданные условия. Так, приводит он пример, природа прочности смутна и затемнена, если ее изучать в дереве или камне, но тонкие мыльные пленки, в которых, собственно говоря, ничего не осталось, кроме «прочности», представляют собой такой экспериментальный предмет, в котором представлена как бы сама суть прочности, связности.

При этом Бэкон обращает внимание на формирующую и преобразующую деятельность человеческих искусств, которые как бы сами собой представляют уже готовую лабораторию для исследования природы. Именно здесь мы встречаем природу в тех неестественных и необычных условиях, где ей приходится оонаружить свои тайные потенции, скрытые от наблюдателя-натуралиста. Противопоставляя древней традиции описательной натуральной истории то естествознание, которое стремится «дать разуму понятия», Бэкон замечает, что натуральная история нацело игнорирует опыты механических искусств, хотя «скрытое в природе более открывается, когда оно подвергается воздействию механических искусств, чем тогда, когда оно идет своим чередом» 60 .

Таким образом, мы видим здесь проект, в котором запланирована та самая последовательность шагов, превосходную (и превосходящую сам замысел) реализацию которого дал Галилей.

Формирование в теоретически предпосланных условиях «светоносного» опыта, в котором явление воспроизводится в чистом виде; экспериментирование и преобразование предмета путем постановки его в такие «стеснительные» или «критические» условия, в которых обнаруживается его суть, и привлечение опыта механических «искусств» для познания природы — таковы те моменты, которые сближают рецепты Бэкона с методологией новой науки. Однако именно отсутствие теоретической идеи, т. е. того «света», который и, по мысли самого Бэкона, должен освещать путь истинного опыта, оставляет его в обществе натуралистов и естествоиспытателей Возрождения, и резко отделяет его «эмпиризм» от экспериментального духа галилеевой физики.

Здесь может возникнуть справедливый вопрос: пусть новое научное сознание формирует для себя предмет; в таком случае, каким чудесным образом оно само зародилось в голове Коперника или Галилея? Пусть оно может «пробуждать умы» и формировать их в «сократическом эксперименте», но каким образом пробудилось и сформировалось оно само? Задавая эти вопросы, мы не имеем в виду весь огромный комплекс проблем, который они влекут за собой. Нас интересует здесь та предметная область, которая послужила опытной основой для возникновения самого теоретического мышления новой физики. Где оно нашло свой предмет еще до того, как научилось целенаправленно формировать его? Т. е., в какой области, в какой деятельности была уже готова почва и строительный материал для физического эксперимента в новом смысле слова?