Анатолий Ахутин - История принципов физического эксперимента от античности до XVII века

В области математических тонкостей даже Сагредо порой попадает впросак и совершает, как он сам выражается, «ошибку и притом не малую, а бесконечно большую». «Не должны ли мы признать,— спрашивает он Симпличио,— что геометрия является самым могущественным средством для изощрения наших умственных способностей и дает нам возможность правильно мыслить и рассуждать? Не прав ли был Платон, требуя от своих учеников прежде всего основательного знакомства с математикой?» (II, 221). Но Симпличио уже раньше смог убедиться в полновластности математики как основного средства физического мышления. «Я совершенно убежден,— говорит он,— и поверьте мне, что если бы мне пришлось начать вновь свое обучение, то я последовал бы совету Платона и принялся бы сперва за математику как науку, требующую точности и принимающую за верное только то, что убедительно доказано» (II, 186).

Но Галилей был близок Платону в еще более полном смысле, чем в высокой оценке математики как средства теоретического доказательства и ведения теоретического рассуждения. Мы увидим в дальнейшем, что тот парадокс, о котором мы только что говорили, постоянно воспроизводится самим Галилеем, и он сам в этих случаях обнаруживает математическое там, где предполагал найти сущность самой физической вещи. С размышлением над такими открытиями и связана знаменитая и часто цитируемая фраза из «Пробирщика»: «Философия написана в величайшей книге, которая всегда открыта перед нашими глазами (я разумею Вселенную), но ее нельзя понять, не научившись сначала понимать ее язык и не изучив буквы, которыми она написана. А написана она на математическом языке, и ее буквы это — треугольники, дуги и другие геометрические фигуры, без каковых невозможно понять по-человечески ее слова; без них тщетное кружение в темном лабиринте» 74 .

Математика понимается здесь не только как язык фигур и линий. Математические элементы суть истинные элементы вещей. В таком математическом «реализме» математический объект как форма предмета самого по себе, форма предмета, полученного в результате изолирующего эксперимента, т. е. предмета безусловного, всеобщего, действительного и необходимого, такой объект становится основанием критики всей чувственности. Она понимается как совокупность единичных обусловленных случайными причинами состояний, образующих мир человеческих субъективных впечатлений. Цвет, вкус, звук, запах, тепло — все это сводится к неадекватным состояниям чувственности, имеющими своим источником человеческий субъект, а не объект. Они, повторяет Галилей аргумент Декарта 75, подобны чувству щекотки, которое смешно считать объективным свойством щекочущего перыщка.

Вне нас эти ощущения — пустые имена. Существенны только форма, величина, расположение в пространстве и времени, движение или покой и количество субстрата. «Никакая сила воображения не в силах отвлечь ее (телесную субстанцию.— А. А.) от этих условий» 70 . «Никогда я не стану от внешних тел требовать что-либо иное,— заявляет Галилей,— чем величина, фигура, количество и более или менее быстрое движение, для того чтобы объяснить возникновение других качеств» 77 . (Заметим сразу же, что с развитием механики этот кинематический идеал должен был столкнуться с динамическим, в котором главное место занимают «качества» силы и массы; антиномическое отношение этих идеалов и составляет реальный базис классической механики).

Ясно, что подобно платоновским числам-идеям, подобно средневековому «свету», механизм, идеализованный до геометро-кинематической схемы, был для Галилея своего рода «математической субстанцией», предметные свойства которой суть непосредственно и теоретические свойства, форма существования которой непосредственно становится формой ее понимания. Эта схема определяет проект, идеальную перспективу реального эксперимента, и любое теоретическое утверждение будет доступным экспериментальной проверке лишь после того, как получит отображение в соответствующей геометро-механической схеме. Но и любое реальное событие может получить теоретическое объяснение, лишь будучи предварительно сведено к тому же геометро-механическому прообразу.

В связи с этим существенно отметить один немаловажный гносеологический момент. Галилея не раз хвалили за то, что он отбросил метафизический способ мышления, в частности, метафизический способ ориентировать научное исследование на вопрос «почему?»—вопрос о конечной причине, о природе и сущности явления. Галилей, говорят нам 78, заменил этот вопрос «почему?» вопросом «как?» и стал исследовать физические процессы, не интересуясь их внутренней природой и причиной. Но в свете математической «метафизики» 79, о которой мы говорили, эта на первый взгляд весьма продуктивная концепция представляется менее очевидной. Речь идет, как мы увидим, не об отказе от анализа причинности, а об изменении самой категориальной структуры физического объяснения. И действительно, трудно представить себе, чтобы «математический реализм» Галилея мог совместиться с тем дескриптивизмом, который находили у него. Скорее, уж анализ галилеевского метода может пролить новый свет на истинный смысл самого дескриптивизма.

Барт — автор широко известной книги «Метафизические основания современной физической науки» — отмечает, что ведущей идеей платонизирующих астрономов и физиков XV—XVI вв. было переосмысление аристотелевской формальной причины («как?») таким образом, чтобы ее можно было рассматривать в качестве основной. В ней должны совпадать целевая и действую-

щая причина, ибо «гармония мира», его естественная структура представляет собой все необходимое для его объяснения 80 . Кеплер, который являет собой синтетический тип ученого, в равной мере мыслящего в категориях как платонизирующей науки эпохи Возрождения, так и классической физики, рассматривает саму математическую гармонию в качестве причины и основания определенного строения планетной системы. И наличие в стереометрии только пяти правильных многогранников «составляет причину числа планет ( babes rationem numeri planetarum ) » 81 .

По мере развития математической физики открывался более определенный смысл этой «метафизики формы».

Поскольку мы в идеализирующем эксперименте находим действительный теоретический предмет, освобождаем его от внешней видимости и получаем его в чистом виде, мы, собственно говоря, не столько находим объяснение «реальным» процессам, сколько впервые находим ту форму процесса, которую целесообразно объяснять.

Речь здесь идет не об отказе от обоснования, а о том, что вопрос «почему?» бессмысленно ставить к явлениям обыденного опыта, в которых мы просто не имеем дело с теоретическим предметом, с предметом, нуждающимся в теоретическом обосновании или объяснении. Секрет той теоретической продуктивности, которую многие усмотрели в замене вопроса «почему»? на вопрос «как?» состоит в том, что при этом не просто изменяется форма вопроса, задаваемого одному и тому же предмету,— все дело в том, что изменяется сам предмет.