Маргарита Рютова-Кемоклидзе - Квантовый возраст

Конечно, в Германии остались ученые. В Берлине остались Макс Планк и Макс фон Лауэ. Макс Планк бесстрашно выступал в защиту изгнанников, открыто боролся с новыми порядками, ходил к Гитлеру, разговор с которым кончался истерикой последнего. Друзья не без основания опасались за жизнь Планка.

В Германии остались Отто Ган и Лизе Майтнер, Иордан и Вайцзекер. В Германии остался Гейзенберг, с именем которого связаны самые противоречивые факты на протяжении двух десятков лет. С его же именем связан один из ярких примеров падения научного потенциала Германии — попытка создания атомной бомбы в нацистской Германии. Если разложить в ряд фотографии Гейзенберга разных лет, можно увидеть разительную перемену в выражении лица, во взгляде и в осанке этого человека, прожившего сложную жизнь. От семнадцатилетнего штурмовика в шортах цвета хаки, добровольца отрядов, сражавшихся против рабоче-солдатской революции 1919 г., до создателя квантовой механики его гордая осанка, веселый и прямой взгляд почти не изменились. Не менялись они и в последующие десять лет. На фотографиях послевоенного времени Гейзенберг, неожиданно постаревший и ссутулившийся, уже совсем другой человек, прошедший через нелегкие душевные испытания. Фотографии военных лет, когда Гейзенберг руководил работами над атомной бомбой, отсутствуют.

Судя по воспоминаниям Гейзенберга, он колебался, остаться в Германии или покинуть ее. Эти колебания и решение остаться описаны им в книге «Часть и целое». Эта книга Гейзенберга, по существу его творческая автобиография, является летописью становления современной физики. Построена она главным образом на воображаемых диалогах с Нильсом Бором, Паули, Планком и другими в зависимости от обсуждаемой научной проблемы. В качестве эпиграфа к этой книге Гейзенберг выбрал слова древнегреческого историка Фукидида: «Что касается разговоров, которые тогда велись, то мне, как их непосредственному участнику, оказалось невозможным сохранить в памяти точное значение всего сказанного. Поэтому я заставил отдельных людей говорить так, как, по моему разумению, они могли бы говорить при соответствующих условиях. При этом я, насколько это было возможно, старался точно следовать ходу мысли говорящих» [39, с. 9].

В книге есть глава «Революция и университет, 1933» [Там же, с. 187]. Уже одно название этой главы, где Гейзенберг называет революцией нацистский переворот, настораживает. Первая и большая часть главы — воображаемая беседа Гейзенберга со студентом-нацистом, вторая — беседа с Планком.

С вопроса студента: «Почему вы с нами не хотите иметь ничего общего?» — начинается диалог Гейзенберга с молодым человеком. В этом затянувшемся диалоге студент пытается убедить Гейзенберга в правильности своей идеологии, в том, что путь, который они выбрали, единственно возможный. Гейзенберг ему возражает. Но все его возражения разбиваются о железную логику студента. Иногда даже трудно возразить ему. «То, что много старых и слабых людей лишились своего последнего достояния и должны были голодать, это никого не заботило. У правительства было денег достаточно, и богатые становились богаче, бедные беднее… Заботилось ли государство о бедных людях? — говорил студент. — Вы должны признать, что мы в действительности делаем лучшее. Мы заседаем вместе с рабочими, мы упражняемся с ними в одних и тех же штурмовых отрядах. Мы собираем продукты и шерстяные вещи для бедных и маршируем совместно с рабочими в демонстрациях, и мы чувствуем, что они счастливы, что мы принимаем участие в их жизни. Это действительно улучшение…»

Реакция Гейзенберга простая: «И вы верите, что ваш фюрер Адольф Гитлер честный человек?» — «Я могу себе представить, что Гитлер вам не симпатичен, что он является слишком примитивным» — и дальше твердые убеждения в том, что, несмотря ни на что, именно Гитлер будет иметь больше признательности, в том числе и среди противников Германии, чем все его предшественники. «Мы плохо понимаем в этом друг друга», — пытался успокоить его Гейзенберг. Он говорил о том, что все должны стремиться к мирной и созидательной жизни, что политическое движение нельзя оправдывать и оценивать целью, которую оно преследует, а лишь средствами, которые применяются, а средства плохи, и принесут они лишь несчастье.

— Но вы должны все же признать, что с хорошими средствами ничего нельзя достигнуть… Вы критикуете нас за то, что мы следуем за человеком… средства которого вы не одобряете. Я тоже воспринимаю его антисемитизм как нерадостную сторону нашего движения, и я надеюсь, что он вскоре отживет. Но какой-нибудь представитель из прежнего мира, какой-нибудь из старых профессоров, которые теперь жалуются на революцию, разве попытался показать нам, молодым, дорогу, которая была бы лучше и которая вела бы к цели лучшими средствами…

— Мы, старшее поколение, никакого совета не можем дать просто на том основании, что никакого совета и не знаем, кроме банального, что нужно добросовестно и порядочно выполнять свою работу и при этом надеяться, что хороший пример в конце концов подействует в хорошую сторону.

— Вы все хотите только старого, прошедшего, вчерашнего. Каждая попытка его изменить, по вашему воззрению, является плохой… И с каким правом вы выступаете в вашей науке за революционные идеи? В теории относительности и квантовой теории был радикальный разрыв со всем прежним.

Гейзенберг объясняет студенту сущность научной революции, многолетнюю борьбу Планка с самим собой, его попытки заполнить брешь, которую он пробил в самой физике. Научную и социальную революции сравнить трудно, и главная мысль Гейзенберга сводится к тому, что успешной может быть революция, только если она ограничивается решением каких-то конкретных вопросов, если изменения по возможности малые:

— Вы вспомните большую революцию, которую произвел 2000 лет назад ее провозвестник Христос, который сказал: «Я пришел не для того, чтобы отменить закон, а чтобы его исполнить».

Огонек беседы тлел и уже готов был угаснуть.

«Мой посетитель намерился уже уходить, и я спросил его, не хочет ли он, чтобы я сыграл ему последнюю часть шумановского концерта, насколько это возможно без оркестра. Этим он был доволен, и при прощании у меня создалось впечатление, что он дружески ко мне настроен.

За неделю, последовавшую за этим разговором, усилились нападки на университет, и они делались все более устрашающими… Мы рассматривали вопрос о том, чтобы выйти в отставку с наших постов в университете и побудить к тому же шагу по возможности больше наших коллег. Но сначала, однако, я бы хотел поговорить об этом шаге с более старыми и пользующимися нашим полным доверием коллегами. Я попросил о встрече и разговоре Макса Планка… Со времени нашей последней встречи Планк показался мне постаревшим на много лет. Его тонкое лицо пересекали глубокие морщины. Его улыбка приветствия была вымученной, и он выглядел, конечно, уставшим.