Маргарита Рютова-Кемоклидзе - Квантовый возраст

— Вы пришли, чтобы получить у меня совет по политическим вопросам? — начал он разговор. — Но я боюсь, что я более не смогу вам дать никакого совета. У меня больше не осталось надежды, что катастрофу для Германии и для немецких университетов можно приостановить. Прежде чем вы расскажете мне о разгроме в Лейпциге, который был наверняка не меньше, чем у нас здесь, в Берлине, я хочу вам сообщить о разговоре, который несколько дней тому назад я имел с Гитлером. Я надеялся пояснить ему, какой огромный ущерб для немецких университетов, и особенно для физических наук, в нашей стране оказывает то, что истребляют еврейских коллег, как бессмыслен и аморален подобный образ действий… Но я не нашел у Гитлера никакого понимания. Хуже того, попросту нет языка, на котором можно разговаривать с этим человеком. Как мне показалось, Гитлер потерял всякий контакт с внешним миром. Он воспринимает то, что говорят другие, в лучшем случае как тягостную помеху, которую он сейчас же заглушает тем, что снова и снова декламирует фразы о распаде умственной жизни за последние 14 лет, о необходимости задержать этот распад хотя бы в последнюю минуту и т. д. При этом получалось фатальное впечатление, что он сам верит в эту бессмыслицу… И, так как он одержим своими так называемыми идеями, никаким разумным возражениям он недоступен, и я убежден, что он приведет Германию к ужасной катастрофе».

Гейзенберг сообщил о событиях в Лейпцигском университете и о плане нескольких членов факультета демонстративно отказаться от профессуры.

— Я рад, — сказал Планк, — что вы оптимистически настроены и верите, что подобными шагами можно остановить несчастье. Но, к сожалению, вы слишком переоцениваете влияние университетов и умственно образованных людей. Общественность практически ничего не узнает о вашем шаге. Газеты либо вообще ничего не сообщат, либо будут говорить в столь злобном тоне о вашей отставке, что никому не придет в голову мысль сделать из нее серьезные выводы. Видите ли, нельзя остановить лавину, которая пришла уже в движение… Если вы выйдете в отставку, то в лучшем случае вам останется искать место лишь за границей. Что может случиться в неблагоприятном случае, я не буду лучше упоминать. За границей вы присоединитесь к большому числу тех, которые эмигрируют и должны искать себе место. И, возможно, вы отнимете косвенным образом работу у другого, который находится в большей нужде, чем вы… И после конца катастрофы вы сможете, если пожелаете, вернуться в Германию, при этом с чистой совестью, что не заключали компромиссов с разрушителями Германии…

Если же вы не выйдете в отставку и останетесь здесь, то перед вами встанут задачи совсем другого рода; вы не сможете задержать катастрофу, и вам придется, чтобы выжить, постоянно заключать компромиссы… И компромиссы, на которые придется пойти, после по праву будут осуждены, а возможно, также наказаны… Но в том ужасном положении, в котором мы теперь находимся в Германии, уже невозможно поступить правильно. Какое бы решение вы ни приняли, так или иначе вы будете участвовать в несправедливости…

Однако, принимая решение, думайте о том времени, которое наступит после.

Так в сжатом виде выглядел ответ Планка, если принять во внимание, что здесь приведены короткие отрывки этого ответа, а ответ писал Гейзенберг, следуя той правде, которую имел в виду Фукидид.

Возвращаясь к себе в Лейпциг, Гейзенберг обдумывал в поезде свою беседу с Планком.

«Я мучился над вопросом, эмигрировать мне или остаться. Я почти завидовал тем друзьям, у которых возможность жить в Германии была отнята силой… По крайней мере, перед ними не стоял выбор… Что же является правильным? Покинуть дом и не подвергаться больше инфекции или остаться и заботиться о больном доме, даже если не остается никакой надежды? Можно было думать о времени после катастрофы. Это сказал Планк, и это меня убедило. Таким образом, образовывать островки стойкости, собирать молодых людей и по возможности провести их живыми через катастрофу и затем, по ее окончании, снова все восстанавливать. Это была задача, о которой говорил Планк. С этим неизбежно нужно было заключать компромиссы и позже за это по праву быть наказанным, а может быть еще и худшее. Но это была, по крайней мере, ясно поставленная задача… При возвращении в Лейпциг мое решение было принято, по крайней мере, в ближайшее время остаться в Германии и посмотреть, куда меня заведет этот путь» [Там же].

Так, сделав выбор лишь для себя — остаться в Германии и посмотреть, куда его приведет «этот путь», Гейзенберг предопределил, по существу, то положение вещей, которое, по выражению Макса Борна, привело «к теперешнему ужасающе странному положению, при котором человечество… имеет только выбор между миром и самоуничтожением». «Этот путь» приведет Гейзенберга к руководству урановым проектом в гитлеровской Германии. Чем могла обернуться атомная бомба в руках Гитлера, вряд ли нужно обсуждать. Отметим лишь, что именно это толкнуло физиков, выдворенных из Германии и хорошо представляющих себе реальность создания атомной бомбы, да еще во главе с Гейзенбергом, на лихорадочные действия по созданию атомной бомбы в Америке. Советский Союз в этой области исследований тогда никто не принимал всерьез.

В самом конце 1938 г. Ган и Штрассман открыли эффект, названный Лизе Майтнер делением урана. Статья Гана и Штрассмана с описанием этого эффекта появилась 6 января 1939 г. в «Naturwissenschaft». Значение ее физики всего мира поняли мгновенно: если ядро урана делится на два легких ядра и этот процесс можно поддержать, то согласно теории Эйнштейна в этом процессе будет выделяться колоссальная внутриядерная энергия.

В 1942 г. на Берлинской конференции, посвященной задачам Имперского исследовательского совета, где среди участников были и руководители немецкого уранового проекта, Геринг в свойственном ему исступлении кричал, упрекая физиков: «А чего стоят нетерпение и поспешность, с которой тот или иной ученый трубит всему миру о своем открытии! Они не в силах удержаться и так боятся упустить каждый миг, как человек с переполненным мочевым пузырем. Как прекрасно! Как замечательно! Все слышат об этом!» [40, с. 153].

Но к этому времени было уже слишком поздно. В том же 1942 г. заработал первый в мире реактор под трибунами стадиона Чикагского университета. Да к тому же Ган и Штрассман, публикуя с «такой поспешностью» свою работу, не думали о политике, более того, они даже не могли предположить, чем обернется человечеству их открытие. Конечно, что в принципе таит в себе это открытие, Ган понимал прекрасно, но что от сложного лабораторного эксперимента, от тонкого доказательства лишь факта существования физического эффекта до Хиросимы пройдет всего шесть лет, ни Отто Ган, ни кто другой предположить не мог.