Виктор Смирнов - Гражданственность и гражданское общество

В результате присоединения Поволжья мужик потянулся на новые земли, и этим была подорвана экономическая база и казны, и, что еще важнее, поместного дворянства. В. О. Ключевский замечает: «С половины XVI в. обнаруживается усиленный отлив сельского населения с центрального суглинка на южный донской, верхнедонецкий и средневолжский чернозем» [115]. Помещики потеряли возможность сами полноценно выходить на войну и выставлять вооруженный отряд. Армия ослабела, что тут же сказалось на ходе Ливонской войны. Известно, что в довольно больших по численности армиях, собираемых Иваном против Батория, существенно выросла доля неслужилых людей, крестьян от сохи, так называемой посошной рати, имевшей намного более низкую боеспособность, чем поместное ополчение. И последовали поражения. Ключевский заключает: «Так образовалась значительная масса бедных провинциальных дворян, беспоместных или малопоместных. Десятые уездного дворянства XVI в. с отмеченными в них отзывами окладчиков дают много выразительных указаний на успех, с каким развивался этот дворянский пролетариат. Многие помещики в своих поместьях не имели ни одного крестьянского двора, жили одними своими дворами, «однодворками»; отсюда позднее произошли класс и звание однодворцев. В десятнях встречаем такие заявления окладчиков: такой-то сын боярский «худ (малогоден, худо вооружен), не служит, от службы отбыл, на службу ходит пеш»; другой «худ, не служит, службы отбыл и вперед служити нечем, и поместья за ним нет»; третий «худ, не служит, и по — местья за ним нет, и служити нечем, живет в городе у церкви, стоит дьячком на клиросе»; четвертый «не служит, от службы отбыл, служба худа, служити ему вперед нечем, и поруки по нем нет, поместья сказал 15 четей»; пятый «обнищал, волочится меж двор»; шестой «жил во крестьянех за Протасовым, поместья за собою сказал 40 четей»; седьмой — «мужик, жил у Фролова в дворниках, портной масте-ришко; бояре осматривали и приговорили из службы выкинуть вон» [115]. Существуют вполне корректные данные о запустении земель к 1570 г., например у С. А. Нефедова [172]. В Московском уезде в этих вотчинах было заброшено 90 % пашни, в Суздальском уезде — 60 %, в Муромском уезде — 36 %, новгородские земли опустели от половины, до 3/5, показательны данные о росте реальной заработной платы более чем в 2 раза, что говорит о недостатке рабочих рук.

Сегодня это сокращение численности населения списывают на мор, тогда как летописи всегда упоминают как мор, так и уход крестьян. Тот же Нефедов предлагает аргумент, заключающийся в том, что де крестьянам некуда было уходить, ибо на среднем Поволжье как раз в это время развернулись восстания местного населения. Но в том то и дело, что эти восстания как раз и были ответом на конфликты с переселенцами, русскими земледельцами, что приводило к разрушению привычного, архаичного образа жизни местных аборигенов. Русское население концентрировалось вокруг новых городков: Чебоксар, Цивильска, Козьмодемьянска, Кокшайска, Санчурска, Лаишева, Тетюшей, Алатыря и др.

Итак, очевидно, что благое для государства дело — завоевание Казани и присоединение Астрахани привело к результатам, обратным желаемым. Запустели тягловые земли и опустела казна государева. Поместное дворянство обнищало, вплоть до невозможности нести службу. Более того, именно поместное дворянство было той социальной базой, на которой держалось царство, и его относительное ослабление привело к росту силы и влияния вотчинного боярства, что предстало прямой угрозой царскому престолу.

Вот в таком контексте и стоило бы рассмотреть внутренний, душевный надлом царя и, соответственно, его действия по управлению царством. Когда дело его жизни, его царское служение (не зря мы столько времени посвятили значению венчания на царство для самого Ивана и для русских людей того времени), его литургия рассыпается как замок из песка. Именно в контексте такого громадного отчаяния стоило бы взглянуть на отказ Иоанна IV от царства и возвращение к великокняжескому званию. Тут видится попытка карнавализации, осмеяния своего исполнения служения, попытка отказаться от своего императорского долга, таким, как он его понимал: Ну что такое царь? Вон видали царь, Бекбулатка.

Попытка явно неудачная и ввергшая царя в еще большее отчаяние. Желанием хоть что-то удержать, получить противовес вотчинной аристократии было и создание опричнины. Еще раз хочется обратить внимание на работу И. Я. Фроянова «Драма русской истории: На путях к опричнине» [255]. Предложена весьма спорная концепция, но даже оспаривая некоторые выводы автора, трудно усомниться, сколь серьезная идеологическая борьба накаляла атмосферу в русской духовной среде того времени. Очевидно, далеко не всех, особенно в кругах княжат и земского боярства, устраивала мессианская идея утверждения нового Рима на Москве-реке. Ведь эта идея несла вполне конкретные, ощутимые последствия в форме строительства жесткой имперской организации, совершенно меняла иерархическую структуру русского общества! Венчание на царство нового цезаря звучало одновременно похоронным колоколом по старому, вотчинному боярству. Естественно, подобный идеологический конфликт нашел религиозные, обычные для того времени средства выражения. И в этом смысле стоит внимательнее присмотреться к позиции Фроянова, видевшего в опричнине религиозный орден, в некотором смысле царскую инквизицию, направленную против враждебной идеологии и еретических движений, посредством которых эта идеология выражалась. Нам сейчас трудно говорить, насколько удачной была эта попытка. Видимо все же нет, поскольку сам царь после отмены опричнины запретил говорить о ней.

Стоит вспомнить и новгородский поход Иоанна IV. Ему придают какое-то исключительное значение, предлагая как образец иррациональной злобы царя. Конфликт Москвы и Новгорода уже для Иоанна был древней традицией. Еще Александр Невский ходил на Новгород. С новгородцами воевали и дед Иоанна, и отец. Более того, аналогичную ситуацию мы может наблюдать и в истории других народов. Тот же литературный (и реальный) Д’Артаньян, помнится, участвовал в осаде Ла-Рошели. В результате осады и взятия Ла-Рошели в 1627–1628 гг. население города сократилось с 27 000 до 5000 человек. Тут было все, и поддержка со стороны иноземцев (англичан и голландцев), и участие в заговорах по свержению короля. Забавно, что во французском случае никто не сомневается, что были и заговоры, и иноземцы, а в русском, например, В. Б. Кобрин говорит об обвинениях против новгородской верхушки как о напраслине, воздвигнутой на невинных новгородских бояр [121]. Впрочем, если брать ту же Францию, то можно говорить не только о Ла-Рошели. Есть превосходное исследование О. Тьерри, посвященное истории становления городских коммун во Франции. Эта мрачная история массовых насилий и убийств со стороны как феодалов, так и королевской власти попросту немыслима в России. Немыслимо в России, чтобы царь взял и продал на смерть своих подданных, как это сделал французский король по отношению к жителям города Комбре [240].