Мюррей Букчин - К освободительным технологиям

Возвращение солнце, ветра и земли, мира жизни, в технологию, средство человеческого выживания, стало бы революционным обновлением связи человека с природой. Восстановление этой связи в такой форме, какая породила бы в каждой общине чувство региональной уникальности, — ощущение не просто общей связи, но и связи с конкретным регионом с его особенностями — придало бы такому обновлению по-настоящему экологический характер. Возникла бы действительно экологическая система, чуткая система местных ресурсов, к которой относились бы с уважением, постоянно изучая и художественно изменяя ее. С ростом настоящего чувства регионализма каждое сырье заняло бы свое место в естественном и стабильном равновесии, органичном единстве социальных, технологических и природных элементов. Искусство ассимилировало бы технику, став социальным искусством, искусством общины как целого. Свободная община смогла бы вернуть темп жизни человека, условия его труда, архитектуру, транспорт и свои системы коммуникации к человеческим масштабам. Электромобили, спокойные, медленные и чистые, стали бы излюбленным средством ближнего сообщения, заменив шумные, вонючие и мчащиеся с безумной скоростью автомобили. Монорельсовые дороги связывали бы общины друг с другом, сократив число уродующих ландшафт автобанов. Ремесло вернуло бы себе свое почетное место в качестве дополнения к массовому производству. Оно превратилось бы в форму повседневной художественной деятельности на дому. На смену преобладающим сегодня, чисто количественным критериям, пришли бы, как мне представляется, высокие стандарты качества. Стремление к длительной службе благ и сохранению ресурсов встало бы на место убогих, проникнутых мелочным духом масштабов, результатом которых становится запланированный износ и бесчувственное потребительство. Община превратилась бы в прекрасную арену жизни, живой источник культуры и глубоко личный, неиссякаемый источник человеческой солидарности.

Самая животрепещущая задача технологий в будущей революции будет состоять в том, чтобы произвести избыток благ с минимальными затратами труда. Непосредственная цель этой задачи будет состоять в том, чтобы постоянно открывать общественную арену революционному народу, сохранять революцию непрерывной. Все революции до сих пор разбивались о то, что звук набата не был слышен за грохотом в мастерской. Мечты о свободе и изобилии был запачканы этими земными повседневными заботами о производстве средств для выживания. Если мы взглянем на суровые факты истории, то обнаружится, что до тех пор пока революция означала для народа постоянные жертвы и воздержание, рычаги власти оказывались в руках «профессиональных политиков», посредственностей термидора. О том, насколько хорошо понимали это либеральные жирондисты французского Конвента, можно судить по их стараниям приглушить революционное воодушевление парижских народных ассамблей — великих соседских комитетов 1793 года. Они издали декрет о том, что собрания должны заканчиваться «в 10 часов вечера» или, как пишет Карлейль, «до прихода рабочего народа» с работы[22]. Правда, декрет не действовал, но цель была поставлена верно. Трагедия прошлых революций состояла в том, что рано или поздно их двери закрывались «в 10 часов вечера». Главная функция современной технологии состоит в том, чтобы держать двери революции всегда открытыми!

Почти полвека назад, когда социал-демократические и коммунистические теоретики несли вздор об обществе «работы для всех», дадаисты — эти прекрасные безумцы — требовали безработицы для всех. Минувшие десятилетия не умалили значения этого требования, но, напротив, усилили его. С того момента, как работа будет сведена к необходимому минимуму или исчезнет вовсе, проблемы выживания превратятся в проблемы жизни, а сама технология из рабыни непосредственной нужды человека — в его партнера по творчеству.

Рассмотрим это дело более пристально. О технике как «продлении человека» написано много строк. Само это предложение вводит в заблуждение, если относится к технологии в целом. Оно действительно, в первую очередь, для традиционного ремесла и, быть может, ранних стадий развития машин. Ремесленник контролирует свой инструмент; его труд, его художественные склонности, его личность служат определяющими факторами процесса производства. Труд — это не только расходование энергии, это еще и персонифицированный труд человека, чьи действия осознано направлены на то, чтобы подготовить свое изделие, придать ему форму и, наконец, украсить для использования людьми. Ремесленник ведет свой инструмент, а не инструмент — ремесленника. Так, отчуждение, которое возникает между ремесленником и его изделием, как подчеркивал Фридрих Вильхельмсен, сразу же побеждается «художественным восприятием, которое относится к создаваемой вещи»[23]. Инструмент, орудие расширяет способности ремесленника как человека; он расширяет его способность к мастерству и к приданию сырому материалу его собственной идентичности как творческого существа.

Развитие машины демонстрирует тенденцию к тому, чтобы разорвать интимную связь между людьми и средствами производства. Она ассимилирует работника с заданными ему индустриальными заданиями, над которыми он не имеет ни малейшего контроля. Машина предстает теперь как чуждая сила — отделенная от самого производства жизненно необходимых благ, но в то же время теснейшим образом связанная с ним. Будучи первоначально «придатком человека», техника превращается в силу, которая стоит над человеком и выстраивает его жизнь по сценарию, который сочинен индустриальной бюрократией — повторяю, не людьми, а бюрократией, социальной машиной. С появлением массового производства как господствующей формы производства человек стал придатком машины — не только механических аппаратов в процессе производства, но и социальных аппаратов в жизни людей и их взаимодействии друг с другом. Превращаясь в придаток машины, человек перестает существовать, в соответствии с собственной волей. Общество управляется грубым принципом «Производство ради производства». Деградация ремесленника в рабочего, активной личности — во все более пассивную, находит свое завершение в человеке как потребителе — экономическом существе, чьими вкусами, ценностями, мыслями и ощущениями управляют бюрократические «команды» на «фабриках мысли». Стандартизированный машинами, человек сам превращается в машину. Человек-машина — таков бюрократический идеал[24]. Этот идеал постоянно ставится под вопрос самим возрождением жизни, исканиями молодежи и противоречиями, внушающими неуверенность бюрократии. Каждое поколение приходится ассимилировать заново, и каждый раз — преодолевая взрывное сопротивление. Сама же бюрократия, со своей стороны, никогда не живет в соответствии с собственным идеалом. Закупоренная посредственностями, она находится в постоянном скитании. Ее сила суждений тонет в новых ситуациях; в своей бесчувственности, она страдает от социальной инерции и постоянно получает удары по голове от любой случайности. Любая брешь, открывающаяся в социальной машине, расширяется силами жизни.