Марсель Мосс - Социальные функции священного

Ikna pung kwai,

Yalaan nik nai,

Tu mulk la,

Naantai yaa lai [985].

Группа приближается и, подобно тому, как Интивайльюка в прежние времена останавливался и смотрел на женщин, алатунджа также делает остановку и бросает на них взгляд. Затем все входят в умбана. «Тут все начинают петь, воспевая животное в различных его состояниях, камень Алналита и большую маэгва в его основании» [986]. Мужчины и женщины из другой фратрии рядами лежат ничком, уткнувшись лицом в землю: во время этих ритуалов они должны сохранять неподвижность и молчать. Пение продолжается. Алатунджа, однако, ползком, неслышно, извиваясь по выметенной земле покидает умбана. Остальные подражают ему, и вскоре все оказываются снаружи и поют историю маэгва и, особенно, ее оболочки, умбана381. Далее люди тем же образом, то есть ползком, возвращаются в шалаш и пение прекращается. Только в этот миг, впервые за долгие часы, им разрешается есть и пить [987].

Последний ритуал этой серии можно рассматривать как своеобразный эпилог. Однако для нас он не менее интересен, поскольку в целом посвящен песням, речевым ритуалам, чья действенность проявляется наилучшим образом. Всю ночь люди клана сидят с другой стороны умбана у большого костра и «воспевают личинку вичетти» (witchetty), оставаясь невидимыми для людей из другой фратрии, по-прежнему лежащих на земле. С восходом солнца пение внезапно, в один момент, прекращается, алатунджа гасит огонь, а люди из другой фратрии оказываются свободными [988]. Далее следуют ритуалы тотемического таинства и выхода, но в настоящее время в их рассмотрении у нас нет н еобхо димости [989].

Прежде всего, мы видим, что эти речевые обряды соответствуют установленному нами общему типу: это монотонные ритмические песни, связанные с операциональными обрядами (танцами или коллективными действиями) [990], хотя иногда они отсоединяются и функционируют автономным образом, но ритм их не изменяется. Два из них состоят лишь из сольной партии вождя, которому отвечают хоры [991], они выражают чувства и идеи, не несущие в себе ничего индивидуального — это грубое и явное переложение нужды, ожидания. Кроме того, рассмотренные ритуалы, за исключением двух или трех, состоят из формул: формулы эти либо приказывают тотемическому животному [992], либо описывают его несколькими простыми фразами, равно применимыми как к настоящему, так и к будущему или прошлому, ибо действия животных некоторого вида повторяются извечно. Трудно вообразить большую одержимость одним видом деятельности, чем бесконечное повторение на протяжении сорока восьми часов [993]малопоэтических предложений и однообразных музыкальных тем — песен, в которых, в целом, очень мало артистического и вообще ничего сентиментального. Сама реальность представляет нам ритуал, столь пространно и столь систематически составленный из формул, что даже самые смелые гипотезы не позволили бы нам предположить ничего похожего. Поэтому, при том что этот ритуал содержит две или три формулы, которые относятся к данному типу [994], его все же можно считать показательным с точки зрения религиозных формул.

Однако подробный анализ выявит и другие элементы, до сих пор не отмеченные нами. Действительно, помимо уже указанных характеристик, мы можем выделить еще пять тем ритуалов, которые превратят бесформенную груду коротких магических и религиозных баллад в небывало богатый, несмотря на внешнюю простоту, бревиарий.

Как заметил Шульце [995], отмечен молитвенный характер этого ритуала. Мы видим призыв к божественному животному, тотему, в разных состояниях: насекомых просят отложить яйца, воспевают яйца — чтобы родить гусениц, гусениц — сделать коконы, хризалид — превратиться в бабочек [996] [997]. Тотемический вид понимается не только как нечто инертное и пассивное; он состоит из индивидуумов; призыв, приглашение, аналогичное тому, как обращаются к людям, собирает этот вид отовсюду и склоняет к тому, чтобы удовлетворить пожелания клана, представляющего племя. Когда в других интичиума тотем призывают просто по имени, без каких бы то ни было околичностей, как обычно окликают человека, или когда просто издают его крик, результат, который должен произвести такой призыв, приравнивается к действию, оказываемому голосом животного или пением птицы на сородичей этого

392

животного .

Этот призыв не воспринимается как молитва, от которой данный тотем мог бы и уклониться [998] [999]. Это что-то вроде приказа, повелительное указание, которому приходится подчиняться. Пришла пора для гусениц вичетти вылупляться из яиц, и все верящие в них арунта могут есть

394

их , но некоторые члены клана гусеницы, которые являются родственниками и союзниками насекомых, их почитают и не едят их кроме как в процессе тотемического таинства [1000]. Надо, чтобы подобно первым гусеницам, подчинявшимся приказам вождя, и актуальным братьям по тотему, они смирились и делали то, что им велят — регулярно рождались, откладывали яйца, превращались в бабочек, как им показывают люди в своей ритуальной драме [1001]. Даже когда формулы не имеют вида приказа, они все равно занимают место священного предписания [1002].

Но помимо этих данных, добытых, так сказать, изнутри текста формул, есть и другие не менее необходимые элементы, выявить которые можно лишь в процессе изучения отношений формулы с мифом.

Прежде всего эти формулы обычно не являются фразами из повседневной речи. Они имеют силу, какая не может быть им дана даже магической силой живых, которые произносят формулу, поскольку сила живых всегда слаба и подчинена таинственным капризам и тайным соображениям, приводящим в движение животных и господствующим над неустойчивой участью вещей [1003] [1004]. Так что песня не выражает de plano (впрямую) исключительно желания, «волю» исполнителей ритуала, действующих от имени племени. У нее более высокое происхождение, более высокая внутренняя ценность, она обладает большей действенностью, она обладает куда большим достоинством. Слова, входящие в нее, употреблял вождь-предок, их повторяли другие создатели тотема в мифологические времена единства людей и животных, когда гусеницы

«.*399

вичетти путешествовали, откладывая яйца , чуринги, принимающие души мертвых, души детей человеческих и субстанции животных [1005]. Эти формулы имеют мифическую ценность, ибо они использовались у самых истоков происхождения вида; именно они вызвали рождение душ животных и людей. Их ценность доказана на опыте, ибо время, как бесконечное, так и измеренное исторически [1006], отделяющее настоящее от той сказочной эпохи, увидело их действенность, подтверждаемую каждый сезон, когда рождаются гусеницы.

Именно из этого обстоятельства логически проистекает следствие, которое подметил Шульце, состоящее в том, что сама форма формулы чаще всего непонятна если не для владельца, то, по крайней мере, для обычных членов племени. Она слагается не на всеобщем языке; мистическая галиматья, на которой она произносится — это необычный, странный, чуждый язык древних основателей клана [1007]. Либо некоторые формулы были взяты готовыми у чужого племени, либо другие были сложены их профанных слов, искаженных так, что их смысл стал недоступен [1008]; либо они действительно произносятся на архаичном языке или были испорчены дурной передачей [1009], но считается, что они пришли