Юрий Пахомов - Макрохристианский мир в эпоху глобализации

Как же следует оценивать колониальную политику пиренейских государств? Как восстановление азиатского способа производства при использовании капиталистических форм, или как капитализм с применением азиатских форм? Очевидно, все здесь сложнее. Не следует забывать, что эти государства сами пребывали в экономической зависимости от стран наиболее развитого капитализма, прежде всего Англии. А через метрополии эта зависимость распространялась и на колонии, которые практически со времени своего возникновения оказались прочно привязанными к мировому рынку и его потребностям (через те же метрополии).

Автор теории мир–системного анализа И. Валлерстайн отмечает: «...Так называемый крепостной в Польше или индеец в испанской энкомьенде в Новой Испании в мир–экономики XVI в. работали на землевладельца, который «платил» им (при всей эвфемистичности этого термина) за производство урожая на продажу. Это отношение, в котором рабочая сила выступает в качестве товара (где это может проявляться сильнее, чем при рабстве?), совершенно отличное от отношения феодального серва к своему сеньору в Бургундии XI в., где экономика не была ориентирована на мировой рынок и где рабочая сила (именно из–за этого?) ни в коем смысле не покупалась и не продавалась» 601 601 Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. — СПб., 2001. — С. 36. .

Действительно, испанскую корону изначально интересовало в Америке главным образом золото, которое затем... уплывало в Голландию и Англию. С 1503 по 1660 гг. испанцы вывезли из американских колоний 181 т золота и 17 тыс. т серебра 602 602 250 веков доколумбовой Америки. — М., 1997. — С. 314. . Да, эти богатства, как считается, послужили первоначальному накоплению капитала, но отнюдь не в самой Испании. В дальнейшем точно так же драгоценные металлы и продукты плантационного хозяйства из колоний (периферии) попадали в Испанию и Португалию (полупериферию), которые извлекали из этого свою выгоду, и оказывались на мировом рынке, контролировавшемся развитыми странами (центром).

Именно потребности мирового рынка диктовали и структуру хозяйства в колониях, и поиск «удобных» форм хозяйствования. Эти формы могли иметь признаки феодализма или капитализма, а реально как структурные элементы (с «местной» спецификой, конечно) были включены в единую мировую систему хозяйства XVI–XVIII вв. — «аграрный капитализм» (по И. Валлерстайну). Соответственно, необходимые, разнообразные, относительно дешевые товары, производившиеся в экономиках центра, проделывали путь в противоположном направлении и попадали в колонии. Например, в конце XVIII в. 90% товаров, ввозившихся в Новую Гранаду, были английского, французского и голландского производства 603 603 Ильина Н. Г. Указ. соч. — С. 82. .

Но экономические связи американских колоний с Западной Европой обычно осуществлялись не только через метрополии, но и вторым путем — контрабандным. Уже в XVII в. объемы контрабанды сравнялись с объемами официальной торговли, а в XVIII в. — намного их превзошли. Наличие «прямого» (и крайне выгодного как для креольской верхушки, так и для ее европейских контрагентов) канала связей по линии «центр–периферия» делало третье звено в этой цепочке — метрополии, устанавливавшие высокие таможенные пошлины — просто излишним. Грядущая война колоний за независимость должна была устранить его без негативного воздействия на характер и содержание этих взаимосвязей.

Таким образом, утвердившаяся в Ибероамерике экономическая модель вполне согласовывалась с политической и социальной. Над экономической жизнью колоний полностью довлело государство. Причем оно действовало во многом не по своей воле (какой тут абсолютизм!), а согласно логике (объективному закону?) своего включения в самоучреждавшийся европейский и мировой экономический порядок, и в колониях, по сути, выступало его «агентом». С другой стороны, масса населения колоний, независимо от расовой принадлежности, ни по своему менталитету (привычка подчинения небесной и земной власти и предустановленному ходу событий), ни по своей религиозной культуре не была способна противиться порядку, учрежденному «неведомыми силами», а тем более — пытаться изменить его в свою пользу. В этом смысле и обретение ибероамериканскими обществами независимости не могло радикально повлиять на их «судьбу».

Если взаимная сочетаемость и относительное постоянство политической, социальной и экономической структур со временем закреплялись в менталитете и в соответствующих сферах поведения и культуры разных расовосоциальных групп населения колоний, в целом не противореча их давним цивилизационным традициям, то в области собственно духовной культуры (религиозной, художественной и т. д.) такое соединение происходило гораздо тяжелее. Дело в том, что эта культура в ее пространственной и временной протяженности, доходящей до универсальности (безграничности), выходит далеко за рамки наличного (ограниченного) общества, способного порождать определенные стереотипы мышления и поведения уже одним своим постоянством. В пространственном выражении — это сфера высшего, сверхреального, а в религиозном сознании (обычно) — небесного как местонахождения всемогущих божественных сил, непосредственно управляющих судьбами отдельных людей и целых народов (и природой) и представленных (представляемых) в собственных сакральных символах. Во временном выражении — это сфера неразрывности времени, его бесконечности для природы, космоса, божественного и относительной бесконечности для человечества («от сотворения» теми же природой, космосом, божественным), что в коллективной исторической памяти конкретного этноса символически обозначается формулой «с незапамятных времен».

И в одном, и в другом отношении архетипы коллективного сознания у всех трех культурно–расовых групп, участвовавших во «встрече миров», были абсолютно разными. И это неудивительно, если учесть, что они были выходцами из разных континентов — Америки, Европы и Африки, принадлежали к разным культурно–религиозным системам — «осевой» христианской, «доосевой» индейской в зонах развитых цивилизаций Америки, первобытной мифологической у множества индейских племен и привезенных из Африки рабов.

В колониях господствующее положение заняла религия завоевателей — христианство. В своем прозелитистском рвении католическая церковь при поддержке конкистадоров и государства добилась практически полного уничтожения «материальных» символов прежних религиозных культов индейцев — храмов, идолов, сакральных изображений. Эта «смерть богов», разрушавшая коллективное самосознание и подрывавшая этнокультурную самоидентификацию индейцев, не приводила, однако, к «искоренению» старых символов и замене их новыми на уровне архетипа. Они продолжали жить в сознании и подсознании 604 604 В относительно замкнутых общинах индейцев Андского нагорья они сохраняются и по сей день. . Хотя индейцы и научились исполнять многие католические обряды и принимали «христианские» имена, церкви все же не удалось превратить их в ревностных католиков и навязать им совершенно новую форму самоидентификации. Мешали этому также память об ужасах конкисты и откровенно униженное положение индейцев в социально–статусной иерархии колониального общества. Индейцы не видели и не чувствовали своего «сородства» с завоевателями и их Богом.