Энтони Гидденс - Трансформация интимности

Следуя Н. Ходороу, можно утверждать, что в первые годы жизни — особенно в современном обществе и, возможно, только в современном обществе — влияние матери превосходит влияние отца и других воспитателей [163] Nancy Chodorow. The Reproduction of Mothering. — Berkley: University of California Press, 1978. .

Раннее восприятие матери, переживаемое ребенком, реально противостоит имиджу кастрата и импотента; маленький мальчик или девочка на подсознательном уровне видят мать всемогущей. В таком случае раннее ощущение самоидентичности вместе с потенциалом интимности развивается прежде всего через всепроникающе важную женскую фигуру. Чтобы достичь консолидированного чувства независимости, все дети должны в какой-то момент начинать освобождаться от этого влияния матери, а потому — отрываться от ее любви. Следовательно, это окольный путь скорее к мужественности, нежели к женственности. Истоки мужской самоидентичности связаны с глубоким чувством неуверенности, ощущением утраты, которое с этого времени часто посещает неосознанные воспоминания индивида. Базовое доверие, самый источник онтологической безопасности, носит изначально компромиссный характер, поскольку мальчик удален из мира мужчин той самой личностью, которая, как он считал, была самой любимой для него в мире взрослых.

С этой точки зрения, для обоих полов фаллос, этот воображаемый представитель пениса, извлекает свое значение из фантазии о господстве женщины [164] Janine Chasseguet-Smirgel. Freud and female sexuality, International Journal of Psychoanalysis, vol. 57, 1976. .

Он символизирует отделение, но также революцию и свободу. В фазе, предшествующей эдипову переходу, фаллическое могущество приходит в большей степени из разделения сфер авторитета матери и отца, нежели из явного превосходства мужчины как такового. Фаллос представляет свободу от преобладающей зависимости от матери, способности оторваться от ее любви и внимания; это ключевой символ ранних детских поисков независимой самоидентичности. Зависть к пенису — это реальный феномен, который, по утверждению Джессики Бенжамин, представляет желание маленьких детей — и мальчиков, и девочек — идентифицировать себя с отцом как с первичным представителем внешнего мира [165] Jessica Benjamin. The Bonds of Love. — London: Virago, 1990. .

Эдипова фаза, когда она наступает, подтверждает отделение мальчика от матери, но предлагает в качестве вознаграждения большую свободу или хотя бы желание ее, которое не является вполне тем же самым. Поэтому маскулинность носит энергетический характер, энергия мальчика все же прикрывает первичную потерю.

Чем больше продвинута трансформация интимности на институциональном уровне, тем в большей степени эдипов переход имеет тенденцию быть связанным с «восстановлением дружественных связей» — способностью родителей и детей взаимодействовать на основе понимания прав и эмоций другого. Вопрос об «отсутствующем отце», впервые поставленный Франкфуртской школой и группами мужских активистов, может рассматриваться здесь скорее в позитивном, нежели негативном свете. Будучи в меньшей степени специфически дисциплинирующей фигурой, поскольку в любом случае ранние дисциплинирующие усилия предпринимаются матерью, отец (или идеализированная фигура отца) стал, по выражению Ханса Леовальда, более «благородным» [166] Hans Leowald. Waning of the Oedipus complex, in Papers on Psychoanalysis. — New Haven: Yale University Press, 1983. .

Мы обнаруживаем здесь вторжение стыда в развитие мужской психики, хотя вина, в сравнении с девочками, все еще занимает видное место. Здесь не так много опасности идентификации с отчетливо карательной фигурой, как отрицания оборонительной функции воспитания.

Поэтому маскулинное чувство самоидентификации постепенно выходит на первое место в обстоятельствах, в которых побуждение к самодостаточности соединяется с потенциально деформирующей эмоциональной помехой. Должно разрабатываться изложение самоидентичности, которое описывает боль от раннего лишения материнской любви.

Несомненно, элементы всего этого более или менее универсальны, но что представляется важным в нынешнем контексте, так это особенно напряженные последствия для мужской сексуальности в ситуации, где материнская любовь, — если ее вообще получают в действительности, — является одновременно все более важной и отказываемой. Пенис — это фаллос, да, но сегодня, в обстоятельствах, когда сохранение фаллической власти становится все более сосредоточенным на пенисе или, скорее, на генитальной сексуальности как ее главном выражении.

Такое понимание маскулинности в современных обществах помогает прояснить типичные формы мужской сексуальной принудительности. Многие мужчины побуждаются, посредством своего испытующего взгляда на женщин, к поискам того, чего им не хватает в них самих, — и это такая нехватка, которая может выражать себя в открытой ярости и насилии. В терапевтической литературе становится общим местом, что мужчины имеют тенденцию к «неспособности выразить чувства» или «неумению справляться» с собственными эмоциями. Но это слишком грубо. Вместо этого мы бы сказали, что многие мужчины неспособны сконструировать изложение себя, что позволяет им приходить к согласию с демократизированной и преобразованной сферой личной жизни.

Хрупкая природа мужской сексуальности в условиях современного общества хорошо отражена в современных терапевтических клинических случаях. Хизер Формами отмечает, что «чем бы ни была мужская сексуальность, она всегда представляет собою опасность для мужчин», и материалы примеров, которые она обсуждает, дают обильное подтверждение этому наблюдению [167] Heather Formani. Men. The Darker Continen. — London: Mandarin, 1991. — P. 13. .

В сравнении с женщинами большее число мужчин стремятся быть непрерывно сексуальными; тем не менее они также отделяют свою сексуальную активность от тех частей своей жизни, в которых могут найти стабильность и целостность [168] Cf. Michael Ross. The Married Homosexual Man. — London: Routledge, 1983. .

Принудительный характер побуждений к эпизодической сексуальности становится сильнее в той степени, в какой женщины ограничивают и отвергают свою скрытую сопричастность со скрытой эмоциональной зависимостью мужчины. Романтическая любовь, как я пытался показать, всегда несла в себе протест против такой сопричастности, хотя она каким-то образом помогала поддерживать ее. Чем больше женщины понуждают к этике любви-слияния, тем более беззащитной становится эмоциональная зависимость мужчины; но для многих мужчин бывает труднее иметь дело с моральной обнаженностью, которую это подразумевает. В той степени, в какой фаллос действительно становится пенисом, мужская сексуальность со все большей вероятностью будет разрываться между утверждением сексуального господства, включая применение насилия, с одной стороны, и постоянными тревогами по поводу потенции — с другой (которые, вероятно, будут всплывать на поверхность наиболее часто в связях определенной длительности, где сексуальное свершение не может быть изолировано от разного рода эмоциональной вовлеченности).