Джон Брокман - Эта идея должна умереть. Научные теории, которые блокируют прогресс

Не поймите меня неправильно. Мы можем и должны участвовать в научном исследовании контента культуры. Вопреки странному обскурантизму многих традиционных социологов, историков или антропологов человеческое поведение и коммуникация могут и должны изучаться с точки зрения их естественных причин. Однако из этого не следует, что у нас есть (или может возникнуть) наука о культуре как таковой.

Мы можем исследовать общие принципы человеческого поведения и взаимодействия – именно этим и занимаются эволюционная биология, психология и неврология, – однако это гораздо более широкая область, чем «культура». С другой стороны, мы можем заниматься научными исследованиями в таких областях, как принципы передачи технологий или стабильность норм совместной деятельности или устойчивость правил этикета, – однако эти явления будут более узкими сравнительно с «культурой». Что же касается культуры в целом, я сильно сомневаюсь, что наука способна сказать что-то осмысленное.

В каком-то смысле это не должно нас удивлять. Называя какое-либо понятие или поведение «культурным», мы имеем в виду лишь то, что оно каким-то образом сходно с понятиями и поведением других людей. Это статистический факт, который ничего не говорит нам о процессах, которые вызывают такое поведение или такие понятия. Как утверждает французский когнитивист Дан Спербер, культуры – это эпидемии ментальных репрезентаций. Однако знание факторов эпидемии – например, эта идея распространена, а другая весьма редка – не имеет никакого значения, пока мы не поймем, так сказать, физиологию процесса: каким образом та или иная идея возникла, как она была сохранена и модифицирована, как она связана с другими репрезентациями и с поведением. Мы можем рассказать массу всего интересного о динамике передачи идей – собственно, этим и занимается множество ученых от Роба Бойда и Пита Ричерсона до авторов совсем новых моделей. Однако эти модели не нацелены на то, чтобы объяснить, почему контент культуры выглядит так, как он выглядит, – и вряд ли на этот вопрос вообще можно найти обобщающий ответ.

Но действительно ли идея культуры так плоха? Понятно, что представление о культуре как наборе феноменов значительно затормозило развитие науки о поведении человека в группах – того, что должно было относиться к области общественных наук.

Прежде всего, если вы верите в существование такого понятия, как «культура», то вы, что вполне естественно, будете скорее думать о ней как о некоей особой общности со своими собственными законами. Однако вам вряд ли удастся найти в этой общности какие-либо объединяющие ее каузальные принципы (просто потому, что их там нет). Разнообразие и сложносоставность культуры поистине восхищают, но это разнообразие культуры как раз и объясняется тем, что это вовсе никакая не общность – так же, как не являются общностью «все предметы белого цвета» или «все люди моложе Сократа».

Кроме того, если вы верите в культуру как вещь, вам будет казаться совершенно нормальным, что она должна быть одной и той же в восприятии отдельных людей и у различных поколений. То есть вы воспринимаете в качестве само собой разумеющегося феномен, который на самом деле крайне маловероятен и нуждается в специальном объяснении. Коммуникация между людьми – это не непосредственная передача ментальных репрезентаций от одного мозга к другому. Эта коммуникация предполагает определенные умозаключения на основе поведения и высказываний других людей, что редко, если вообще приводит к тиражированию идей.

И то, что подобные процессы могут приводить к условно стабильным представлениям у большого количества людей, представляет собой великолепный пример антиэнтропийного процесса, который просто взывает об объяснении.

И, наконец, если вы верите в культуру, вы в конце концов начнете верить в магию. Вы будете говорить, что некоторые люди ведут себя определенным образом вследствие принадлежности к «китайской» или «мусульманской» культуре. Иными словами, вы будете пытаться объяснять материальные явления – ментальные представления и поведение – с точки зрения нематериальной общности, некоего статистического факта, описывающего сходство. Однако сходство само по себе не имеет последствий. Последствия (поведение человека) вызываются психическими состояниями.

Некоторые из нас хотят внести свой вклад в развитие науки о человеческих существах, взаимодействующих между собой и образующих группы. Но нам больше не нужен этот общественно-научный эквивалент флогистона – понятие культуры.

Антрополог, историк; автор книги Despotism and Differential Reproduction («Деспотизм и дифференцированное размножение»).

Много лет назад, когда я сидела у ног хозяина, Король Амазонских Джунглей любил порассуждать о культуре. Он цитировал собственных учителей, для которых культура была уникальной «вещью в себе», действующей на основе своих собственных законов. Культура вылепила из нас нечто большее, чем просто сумму биологических частей нашего организма; она освободила нас от прометеевских уз эволюционной истории. Она отделила нас от других животных и сделала совершенно особенными.

Однако сам Наполеон Шаньон не был так уж уверен в этом. Не была уверена и я.

Что, если свидетельства социальной жизни человека за последние 100000 лет – от наконечников стрел, найденных в Южной Африке, до фигурок Венеры из Дордони – это всего лишь памятники нашим усилиям оставить потомство? Что, если письменные документы за 10000 лет существования цивилизации – от глиняных табличек с записями об уплате податей из храмов Ближнего Востока до надписи на постаменте бронзовой статуи, стоящей в гавани Нью-Йорка, – представляют собой всего лишь свидетельства нашей борьбы за то, чтобы наши гены были представлены в будущих поколениях?

И то, и другое вполне возможно. Первобытные люди 100000 лет назад, вероятно, жили примерно так же, как живут современные охотники и собиратели в некоторых регионах Африки или в Амазонии. Возможно, они делали все, что только было в их силах, чтобы жить в мире, однако время от времени им приходилось сражаться за средства производства и размножения, так что победителю доставалось больше женщин и он мог оставить больше детей. И, вероятно, необходимость в драке чаще возникала в ситуациях, когда убежать было труднее, чем вступить в бой, и при защите территории, на которой ресурсы – пища и укрытие – были более доступны, чем на соседних.

Затем, примерно 10000 лет назад, стали появляться первые цивилизации. В Месопотамии и в Египте, в Индии и Китае, затем в Греции и Риме – повсюду правители, подобно тому как это устроено у общественных насекомых, подвергали стерилизации некоторые группы собственных подданных, но при этом сами оставались необычайно плодовитыми. Хранитель священной опочивальни ( praepositus sacri cubicula ) обычно был евнухом, но в конце концов мог прийти к власти в столице на берегах Тибра; другие евнухи отвечали за сбор налогов, водили в поход армии или заботились о сотнях «родных» детей в familia caesaris – «семье цезаря», состоявшей из рабынь и наложниц государя. Затем в империю вторглись варвары, и император со своим гаремом перебрался в новую безопасную столицу на берегах Босфора.