Сергей Никольский - Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии ХVIII – середины XIX столетия

Если отвлечься от медитативного характера славянофильских рассуждений и попытаться встать на почву рационализма, то мы вправе спросить: о каких, например, временах, предшествовавших тому, когда «Русь срослась в одно целое» и были утеряны прелести патриархального бытия, идет речь? Ведь объединение страны было не только при Иване Грозном, но и при Иване III. Однако до Ивана III на Руси властвовали татаро-монголы, а до Ивана Грозного, условно говоря, можно наблюдать «зачатки становления гражданского общества». Значит, славянофилы хвалят времена, предшествовавшие Ивану Грозному? Но, как мы видели (по ссылкам, в частности, на исследования А.Л. Янова), в это время Россия стремилась встать на европейский путь развития и о патриархальности можно говорить лишь как о явлении исчезающем, на смену которому шло сословное представительство. Таким образом, вопрос о «золотом веке» Руси – мечте славянофилов – повисает в воздухе.

Еще труднее разобраться с вопросом о благости старины, сопутствующей «срастанию Руси в одно целое» при Иване Грозном. За это – «срастание», а на самом деле за деспотическую узурпацию власти, изменение вектора европейского развития общество поплатилось первым в русской истории тотальным террором, а также разрушением единственных в России городских демократий Новгорода и Пскова, сопровождавшимся полным разорением и уничтожением населения этих городов.

Впрочем, для Хомякова величие России, связанное с органическим соединением патриархальной, как он утверждает, старины, с одной стороны, и нравственного христианского государства, с другой, – важная, но не высшая цель. Историческое предназначение славянства – вот главный вопрос, который выделяет в наследии Хомякова его современник Ю.Ф. Самарин, опубликовавший после смерти мыслителя отрывок из его «Записок о Всемирной истории». «К чему предназначено это долго не признанное племя, по-видимому осужденное на какую-то страдательную роль в истории? Чему приписать его изолированность и непонятный строй его жизни, не подходящей ни под одну из признанных наукою формул общественного и политического развития: тому ли, что оно по природе своей не способно к самостоятельному развитию и только предназначено служить как бы запасным материалом для обновления оскудевших сил передовых народов, или тому, что в нем хранятся зачатки нового просвещения , которого пора наступит не прежде как по истощении начал, ныне изживаемых человечеством?» [129]То есть, как видим, если вопрос о будущности славянства все-таки может иметь счастливое решение (в случае реализации «зачатков нового просвещения»), то ответ на вопросы о прошлом и настоящем ничего конструктивного не сулит.

Непризнание славянства западными народами, как полагает Хомяков, – реальный факт, для объяснения которого он предлагает два варианта. Это либо принципиальная невозможность для «немецкого ума» понять принципы жизни славян, либо « скрытая зависть » [130]. Этому второму варианту объяснения, замечает Хомяков, не хотелось бы верить, «но что же делать? В народах, как в людях, есть страсти, и страсти не совсем благородные. Быть может, в инстинктах германских таится вражда , не признанная ими самими, вражда, основанная на страхе будущего или на воспоминаниях прошедшего, на обидах, нанесенных или претерпенных в старые, незапамятные годы. Как бы то ни было, почти невозможно объяснить упорное молчание Запада обо всем том, что носит на себе печать славянства» [131].

Комментировать тезисы об «инстинктах вражды» и «скрытой зависти» мы не беремся. Более того, должны признать, что наши попытки найти у Хомякова более основательные идеи, глубже объясняющие специфику славянофильского понимания России и русских, равно как и славян вообще, позитивного результата не дали: в текстах их нет.

Обратимся теперь к идеям другого представителя славянофильства, Ивана Васильевича Киреевского (1806–1856) . В ответ на статью Хомякова «О старом и новом» незамедлительно, в том же 1839 г., последовала статья Киреевского. В ней он солидаризируется с основными мыслями Хомякова – о прекрасной русской старине, которую следует реконструировать; об ограниченности Запада; о неприятии как Запада в России, так и России на Западе; об ущербности западного христианства в сравнении с православной верой; об ограниченных возможностях и даже вреде рационализма. А в ряде тезисов Киреевский идет дальше, углубляя то, что у Хомякова было лишь намечено.

Так, по мнению Киреевского, западное христианство отошло от первоначального Христа. Нехватка веры и убеждений привела западное общество ко «всеобщему эгоизму», ввергла западного человека в состояние постоянной неудовлетворенности и беспокойства. Произошло это не только в силу изначальной ограниченности и неправоты католицизма и протестантизма по сравнению с православием, но и потому, что западная церковь уступила часть своих функций науке и праву. Так, вера западного человека была потеснена рационализмом, который, по мнению Киреевского, в своем « конечном развитии… обнаруживается началом односторонним, обманчивым, обольстительным и предательским. <���…> Все высокие умы Европы жалуются на теперешнее состояние нравственной апатии, на недостаток убеждений, на всеобщий эгоизм, требуют новой духовной силы вне разума, требуют новой пружины жизни вне расчета, одним словом, ищут веры и не могут найти ее у себя, ибо христианство на Западе исказилось своемыслием. Таким образом, рационализм, который был лишним элементом в образовании Европы, и теперь является исключительным характером просвещения и быта европейского. Это будет еще очевиднее, если мы сравним основные начала общественного и частного быта Запада с основными началами того общественного и частного быта, который если не развился вполне, то по крайней мере ясно обозначился в прежней России, находившейся под прямым влиянием чистого христианства, без примеси мира языческого» [132].

Необходимость «потеснить разум, чтобы дать место вере» выступает в качестве основополагающего принципа в размышлениях и других славянофилов-современников. Так, например, В.О. Ключевский следующим образом описывал различие православной и католической традиций, проявляющихся в славянофильстве и западничестве: «Непомерное развитие схоластики в вероучении и художественных форм в церковнослужении не спасло Католической церкви, этой блудной дочери христианства, ни от богохульного папства и непогрешимости, ни от мерзости религиозного фанатизма с его крестовыми походами на еретиков и инквизицией, явлениями, составляющими вечный позор католицизма. Люди, о которых идет речь (славянофилы. – С.Н., В.Ф. ), никогда не были за такую Церковь: они слишком прониклись духом своей строгой матери, учившей “ пленять разум в послушание веры” » [133].