Владимир Абашев - Пермь как текст. Пермь в русской культуре и литературе ХХ века

В житии оказалось два тематических центра: Стефан и Пермь. Так, что житие Стефана одновременно оказалось и повестью о «Пермстей земле», как особой стране , существующей в координатах библейской и всемирноисторической географии 67 67 В тексте, насыщенном библейской и исторической топонимикой, Пермь существует как равнодостойный член в ряду стран Древнего мира: «Хвалит Римская земля двух апостолов, Петра и Павла; чтит и ублажает Азийская земля Иоанна Богослова, а Египетская – евангелиста Марка, Антиохийская – евангелиста Фому, а Греческая – апостола Андрея, Русская земля – великого Владимира, крестившего ее. <���…> Тебя же, о епископ Стефа н, Пермская земля хвалит и чтит как апостола» (Там же. С. 220,221). . Подробно повествуя о незнакомой языческой стране, обычаях и верованиях её обитателей, Епифаний создал её выразительный образ. Он не схематичен, а подробен и лишён однозначности оценок. Недаром «Житие Стефана Пермского» осталось важнейшим письменным источником по древней Перми.

Важно понять, почему Епифаний взялся по горячим следам за жизнеописание Стефана, столь мало похожего на канонического святого: ни аскет, ни мученик, ни чудотворец. Не только дружеские чувства руководили Епифанием. Ему был внятен историософский смысл деятельности Стефана. Победа на Куликовом поле и апостольское служение Стефана находились в преемственной связи. С хождением Стефана в Пермь Русь двинулась на восток навстречу своей евразийской судьбе. Поэтому крещение Перми Епифаний воспринял как событие всемирно-историческое. Это и определило характер разработки пермской темы в житии.

Прежде всего Епифаний ввел Пермь в парадигму Священной истории. Житие Стефана создавалось в преддверии конца света: считалось, что на рубеже XIV–XV вв. мир вступил в последнее столетие семитысячелетнего мирового цикла 68 68 Об эсхатологических ожиданиях XV века см.: Успенский Б. А. Избранные труды. М., 1996. Т. 1. С. 86,87. . Поэтому семантическая структура и «Слова» в целом, и имени Пермь в частности отмечена эсхатологическим переживанием времени: «сия ныне реченная Перьмская земля <���…> на последнее время крещена бысть милостию Божиею» 69 69 Святитель Стефан Пермский. С. 178. . В духе евангельской притчи о хозяине виноградника (Мф., 20,1–16) Епифаний увидел Пермь в эсхатологической перспективе как землю и народ «одиннадцатого часа». В Перми в тот момент словно прошла ось всемирной истории, и крещение Пермской земли «в последняя дни, в скончанье лет, в остаточная времена, на исход числа седмыя тысяща лет» 70 70 Там же. С. 72. зримо ознаменовало вступление мира в последний акт истории. Так в контексте жития с Пермью ассоциировалось представление о призванности этой земли, ее особой миссии в эсхатологической перспективе. Сформировалось важное в дальнейшем развитии пермского текста ощущение некоей предельности, рубежности и избранности Перми.

Далее. Епифаний прочно связал с пермской темой идею просвещения и просветительского подвига, торжества света над тьмой. Миссия Стефана – это миссия просвещения: «И добре обдержаше и помысл еже ити в Пермьскую землю и учити я» 71 71 Там же. С. 64. «Народным учителем» назвал Стефана Н.М. Карамзин. См.: История государства Российского. М., 1997. Т. 4–6. С. 245. . Стефан создал пермскую письменность и перевел на пермский язык богослужебные книги с русского и греческого. Функционально житийный Стефан близок культурному герою. Он даровал людям язык, научил их говорить и мыслить по-новому: «И научи их грамоте их пермьстей, юже бе дотоле ново сложил <���…> и всем им <���…> заповеда учити грамоту <���…> и писати научая их пермьския книги <���…>И попове его пермьским языком служаху обедню, заутренюю же и вечерню, пермьскою речью пояху, и конархи его по пермьским книгам конархаша, и чтеци чтенье чтяху пермьскою беседою, певци же всяко пенье пермьски возглашаху» 72 72 Там же. С. 114, 168. . Создание письменного языка для пермян поставило Стефана в один ряд с просветителем славян Кириллом, а тот факт, что пермское письмо создано святым, возвысило его, по мнению Епифания, над греческим: «Яко русская грамота честнейши есть елиньские: свят бо муж створил ю есть <���…> Такоже и потому же перьмская грамота паче еллинскиа, юже Стефан створи: тамо Кирилъ, сде же Стефан <���…> оба единако равен подвиг обависта и подъяста. И Бога ради оба потружастася: овъ спасениа ради словеном, овъ же пермяном» 73 73 Там же. С. 186 . Пермь, таким образом, связывается с представлением о просветительском подвиге, о борьбе истины с заблуждением.

Важным компонентом семантической структуры Перми благодаря Епифанию стало также представление о пермском язычестве, его силе и глубине. Риторически оттеняя значение подвига св. Стефана, Епифаний выразительно живописал образ «поганской земли <���…> идеже покланяются идолом, идеже жрут жертвища, служаще глухим кумиром, идеже молятся издолбеным болваном, идеже веруют в кудесы, и в волхованья, и в чарованья, и в бесованья, и в прочая прельсти дьявольскиа» 74 74 Там же. С. 74, 82. . Впечатление органики и силы пермского язычества, кстати, парадоксально усилено как раз тем эпизодом жития, который призван окончательно его опровергнуть. В прении Стефана с Памом «чародевый старец» выступил достойным соперником миссионера. Его апелляции к национальной и культурной самобытности пермян, верности традициям пращуров и защита их исконных верований прозвучали у Епифания и эмоционально, и содержательно более убедительно, чем это, возможно, предполагалось автором жития 75 75 Языческие мотивы, развитые Епифанием в его описании Пермской страны, оказались очень важными в дальнейшей истории «пермского текста». Апелляции к Епифанию мы найдем во всех исследованиях, посвященных, например, такому культурному феномену, как «пермский звериный стиль»(См., например: Грибова Л .С. Пермский звериный стиль. Проблемы семантики. М., 1975. С. 96, 103,105,106,110; Оборин В. А., Чагин Г. Н. Чудские древности Рифея. Пермь, 1988. С. 30). Представление о силе и значении языческих традиций существенно повлияло на интерпретацию пермской христианской деревянной скульптуры. Ее своеобразие нередко связывают со стойкими автохтонными традициями языческого идолопоклонства («Мистика пермяка <���…> вызвала к жизни деревянную скульптуру»: этот тезис составил, например, основу концепции первого монографического исследования о пермской деревянной скульптуре. См.: Серебрянников Н. Н. Пермская деревянная скульптура. Пермь, 1928. С. 133.). .

Так со «Словом о житии Стефана» Пермская земля впервые попала в орбиту культурной рефлексии. Исходное, «точечное», значение летописного топонима и этнонима Пермь у Епифания расширилось, обогатилось многообразными семантическими коннотациями и приобрело разветвленную семантическую структуру. Иначе говоря, тематизировалось. Епифаний ввел Пермь в топику русской культуры как символически насыщенный топос и потенциально продуктивный источник текстообразования. Благодаря Епифанию закрепилось представление о некоей особости, выделенности Перми, ее сгущенной самостности, ярко выраженной самобытности. У Епифания сформировались существенные семантические компоненты имени, которые будет варьировать пермский текст: избранность Перми, ее рубежность, сила автохтонных языческих начал и призванность к просвещению. Пермь предстала как крайний рубеж христианского мира, где прошла граница света и языческой тьмы, где эта борьба достигает особой напряжённости и перспективы ее судьбоносны.