Константин Богданов - Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры

В России популяризация теории Месмера происходит с оглядкой на ее европейскую репутацию. С. М. Громбах полагал, что в России первой ласточкой в лечении животным магнетизмом стали попытки А. Г. Бахерахта в 1765 г. лечить магнитом зубную боль [Громбах 1989: 135, со ссылкой на «Санкт-Петербургские ведомости» (1765, № 42)]. Это, конечно, не так: идея Бахерахта использовать для лечения зубной боли магнит может быть только весьма ассоциативно связана с (еще не опубликованным в это время) учением Месмера о магнитном флюиде (занятно, впрочем, что в том же 1765 г. медицинская коллегия сделала Бахерахту выговор за то, что он «оными магнитами торговал, продавая их чрезвычайною ценою») [Энциклопедический словарь 1891: 210]. Как бы то ни было, модная новинка достигает российской столицы к середине 1780-х гг. В 1785 г. английский физик, член Лондонского королевского общества Жан-Гиацинт Магеллан в письме к конференц-секретарю Петербургской академии наук астроному Иоганну Эйлеру, сообщая о научных новостях, спрашивал, известна ли уже русским академикам теория животного магнетизма (абсурдная, по мнению Магеллана) [Ученая корреспонденция 1987: 40]. Можно ответить за Эйлера: известна – и не только академикам. В авторском пояснении к оде «На счастье» (1789) Г. Р. Державин прокомментирует строки, упоминавшие о магнетизме («Как ты лишь всем чудотворишь, / Девиц и дам магнизируешь»), воспоминанием о том, что уже «в 1786 году в Петербурге магнетизм был в великом употреблении. Одна г-жа К. занималась новым сим открытием, пред всеми в таинственном сне делала разные прорицания» [Львов 1834: 20]. А. Т. Болотов в «Памятнике протекших времен» (1796) рассказывает упоминаемую Державиным историю подробнее. Появление в Москве, «а более в Петербурге» магнетизирования Болотов связывает с деятельностью некоего майора по имени Бланкеннагель, производившего «оное над несколькими особами. <���…> В особливости славен был <���…> пример, сделанный с одною бригадиршею, госпожою Ковалинскою. <���…> У ней был чем-то болен сын; и как лекаря его лечили и не могли вылечить, то решилась она <���…> дать онаго в волю г. Бланкеннагеля. Он магнетизировал его несколько раз; старался довести до сомнамбулизма, дабы чрез то от самого ребенка сего узнать, какая у него болезнь и чем его лечить. Говорят, что ребенок сей и доводим был несколько раз до сомнамбулизма, и <���…> сказывал что-то; но г. Бланкеннагель был тем недоволен и объявил, что он слишком еще молод и не может совершенно быть намагнетизирован, и потом уговорил наконец самую его мать <���…> дать себя магнетизированием довесть до сомнамбулизма, дабы она могла во сне пересказать все желаемое и чем и как лечить ребенка. И сей-то пример был наигромчайшим из всех. Она не только сонная будто говорила и многим, не только присутственным, но <���…> и <���…> находившимся за несколько сот верст, больны ли они или здоровы, и чем больны, надобно ли им или нет лечиться, и чем именно; но не только сие, но сонная будто написала даже удивительные стихи». Предсказания бригадирши не сбылись, а ее ребенок умер, но сама история послужила предметом общественных пересудов и была сообщена императрице, повелевшей «господину магнетизатору сказать, чтоб он ремесло свое покинул или готовился бы ехать в такое место, где позабудет свое магнетизирование и сомнамбулизм» [Болотов 1875: Гл. 319]. Реакция императрицы на деятельность Бланкеннагеля вполне объясняется ее неприязнью к любым видам экстатического и магического врачевания, напоминавшего ей, быть может, о «шаманизме» ненавистных масонов (см. сатирическое изображение «шамана» в антимасонской комедии Екатерины «Шаман Сибирский», написанной в том же 1786 г., когда разражается скандал с новоявленными магнетизерами). Но просветительские декларации со стороны власти плохо согласуются с интересом образованного общества (в частности, тех же масонов) к тому, что активно обсуждается в Европе. В 1789 г. Н. М. Карамзин, собираясь в путешествие по Европе, обращается в письме к И. К. Лафатеру за советом: «Что должно думать о магнетизме? <���…> Это во всяком случае слишком важное явление, чтобы я оставил его незамеченным во время моего странствия по свету» [Карамзин – Лафатер 1893: 48] [296].

Научная критика месмеризма привела к тому, что на какое-то время интерес к нему был утрачен, но уже в начале века он проявился с новой силой. Сам Месмер к этому времени уже оставил медицинскую практику и вернулся в родные места, на берега Боденского озера, чтобы провести здесь последние годы жизни, и, видимо, не ожидал, что провозглашенное им учение обретет новую жизнь и новую, непредусмотренную его автором интерпретацию. В целом «возрождение» магнетизма было парадоксальным возвращением к аргументации комиссий, осудивших Месмера, но прочитанных теперь не в инвективном, а в апологетическом контексте. Авторизованная академическим отчетом комиссии за подписью Байе роль воображения и внушения в воздействии животного магнетизма подразумевается отныне свидетельствующей не против, но в подтверждение терапевтических прозрений Месмера. На роли воображения и особенно на роли искусственно вызванного сна (магнетического сомнамбулизма) настаивал уже наиболее известный из последователей Месмера, маркиз де Пюисегюр (1751–1825). Пюисегюр не пользовался в своих сеансах месмеровским «баке» и считал, что медиумом магнетического воздействия может быть что угодно, в частности дерево (однажды в своем имении он собрал вокруг «намагнитизированного» им дерева 130 человек), но еще более важным способом магнетической терапии полагал обнаруженное им явление так называемой послемагнетической амнезии – состояния кажущейся дремоты у пациентов, испытывающих состояние «магнетического» кризиса. Пациенты казались спящими, но при этом бодрствовали и произносили монологи, которые впоследствии сами не могли вспомнить. Открытием Пюисегюра в данном случае было то, что внушение магнетизера, направленное на пациента, находящегося в состоянии «кризиса», может служить специфической установкой на его самодиагностику и выздоровление – принцип, который позднее станет отправным для психоаналитических концепций «переноса» и «контрпереноса» [Crabtree 1988: 65]. В теорию материального флюида сам Пюисегюр, как кажется, не верил и настаивал на психологических условиях терапевтического внушения («воля к добру», уверенность в своей силе и т. п.) [297]. В более широком контексте исследование гипнотического и сомнамбулического воздействия магнетизма вписывалось в ряд достаточно многочисленных к этому времени работ, посвященных теории сна, и в свою очередь стимулировало соответствующие исследования. Автором одной из таких работ, удостоившихся европейской известности, стал работавший в Санкт-Петербурге профессором Калинкинского медико-хирургического института врач и поэт Генрих Нудов (1752–1798). Опубликованное в Кёнигсберге в 1791 г. сочинение Нудова «Опыт теории сна» («Versuch einer Theorie des Schlafs») прославило ученого и положило начало экспериментальной традиции, лежащей в основе современных теорий в изучении сна и гипнотических состояний [298]. В медицинском дискурсе убеждение Пюисегюра в возможностях гипнотического внушения и вместе с тем давняя идея Месмера о влиянии планет на человека находят дополнительные иллюстрации в явлении лунатизма. В 1805 г. на русском языке издается одно из многочисленных сочинений на эту тему – обширная (свыше 550 страниц) монография немецкого врача Ю. X. Геннинга «О сновидениях и лунатиках» [Геннинг 1805]. Научному интересу к лунатизму сопутствует характерная фольклоризация: в 1820-е гг. в петербургском и, позже, провинциальном театральном репертуаре появляется опера-водевиль А. Шаховского «Женщина-лунатик» [Арапов 1861: 337, 342; Дынник 1933: 268–269; Гациский 1867: 36–37] [299], в 1830-е гг. о лунатизме напомнит одна из самых популярных опер европейского и русского театрального репертуара – «Сомнамбула» Беллини (1831). Тогда же внимание к лунатизму принимает правовую окраску: в случае непредумышленного посягательства лунатиков (или «сонноходцев») на смертоубийство или самоубийство постановление 1835 г. определяет поступать с ними «как с сумасшедшими» – освидетельствовать их во врачебных управах и «отсылать для содержания и лечения в дом умалишенных» [ПСЗРИ 1835].