Константин Богданов - Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры

Апологетическую – и вместе с тем ревизионистскую – интерпретацию животного магнетизма предложил также родоначальник гомеопатии Самуил Ганеман (1745–1843). В напечатанном в 1810 г. «Органоне рационального врачебного искусства» (Organon der rationallen Heilkunst) Ганеман рассуждал о животном магнетизме («…или, скорее, месмеризме, как его следовало бы назвать из уважения к Месмеру, первым обнаружившим его…»), видя в нем «чудесный, бесценный дар Бога человечеству, с помощью которого сильная воля человека, действующего из самых лучших побуждений на больного посредством контакта и даже без него, и даже на некотором расстоянии, может динамически передать жизненную энергию здорового магнетизера, наделенного такой силой, другому человеку. <���…> Сила магнетизера воздействует частично путем восполнения недостаточно мощной жизненной силы больного в той или другой части организма, а частично – воздействуя на те части, где жизненных сил концентрируется слишком много, благодаря чему поддерживаются раздражающие нервные расстройства, она отклоняет жизненную силу, ослабляет и распределяет ее равномерно и вообще устраняет болезненное состояние жизненного принципа пациента и заменяет ее нормальной силой магнетизера, сильно действующей на него, например, при старых язвах, слепоте, параличе отдельных органов и так далее» [300]. Среди доказательств эффективности животного магнетизма Ганеман называет здесь же «неопровержимые примеры» «оживления людей, которые в течение некоторого времени по внешнему виду казались мертвыми, наиболее сильной, вызываемой состраданием волей человека, полного сил или жизненной энергией». Ключевыми словами в объяснении эффективности животного магнетизма в изложении Ганемана оказываются, таким образом, «воля», «жизненная энергия» и соответствующее умонастроение гипнотизера (заставляющее вспомнить о Пюисегюре). К 1830-м гг. в контексте возрастающего интереса к самому Ганеману и гомеопатии [Weltgeschichte der Homöopathie 1996] [301]«животный магнетизм» все чаще истолковывается в терминологии, предопределившей его позднейшие аналогии не только с гипнозом, но также с психотерапевтическим «эффектом плацебо».

Наиболее веской причиной научной реабилитации учения и имени Месмера явилось, однако, распространение шеллингианства и пропаганда натурфилософии. Месмер, упорно полагавший основой своего лечебного метода использование пусть и незримой, но все же вполне материальной субстанции и при этом привыкший к обвинению в «нематериальности» «основного агента» своей терапии – животного магнетизма, не видел необходимости искать компромисс, который удовлетворил бы его противников и едва ли бы согласился со своими многочисленными последователями, дававшими его учению все новые и новые объяснения. Показательно, что, получив в 1812 г. письмо от одного из своих последователей, Клюге, просившего исправить ошибки в написанной им книге о животном магнетизме, Месмер ничего ему не ответил [Pattie 1994: 250], вероятно понимая, что изложенное им некогда учение начало жить своей жизнью и уже не нуждается в поправках ее провозвестника. Характерно и то, что Д. М. Велланский воспринял идею животного магнетизма не из трактатов Месмера, а именно из книги Клюге, вышедшей двумя изданиями – в 1811 и 1815 гг. В 1818 г. Велланский издал ее перевод на русский язык, причем к двум частям оригинала добавил третью: «Теория животного магнетизма», призванную придать практическим рекомендациям натурфилософскую перспективу [Животный магнетизм 1818] [302]. И в книге Клюге, и – еще в большей степени – в дополнительной главе Велланского учение о животном магнетизме изложено в весьма условном согласии с теми объяснениями, которые давал своему учению Месмер.

Верный натурфилософским декларациям о взаимосвязи материального и духовного, Велланский переносит акцент в интерпретации «магнетического» взаимодействия природы и человека на сферу мысли и психики. Работа мозга и чувств определяет собою напряжение, которое испытывает организм в его отношении с внешним миром. «При действии чувств ничто не входит в наше тело; а напротив того, нервная система напрягается и изливается из центра к окружности или от мозга к чувствующему органу, а оттуда к чувственному предмету». В пассивном состоянии мозга – и именно во сне – «преимуществует материальное бытие, представляемое брюшными нервами, которые тогда в полной независимости от мозга производят органическую материю совершеннейшим пищеварением, кроветворением и отделением». Работа мозга представляет собою, таким образом, положительное начало, а работа тела – отрицательное, составляя в своей взаимодополнительности как бы два магнитных (или, точнее, электрохимических [303]) полюса, определяющих «эфирное» напряжение, от которых зависит «животная» и «органическая» жизнь (в использовании этих понятий Велланский, конечно, вспоминает о Биша). Жизнедеятельность организма определяется работой всех телесных органов, но контроль в поддержании необходимого жизненного баланса вверяется мозгу: «изливаясь» вовне, мысль, производимая мозгом, способна вступать во взаимодействие с пассивным напряжением внешней среды и восстанавливать работу «дублирующих» мозг органов тела: «Мозг, действуя на кожу или какую-либо часть тела, ощущает оные, и, таким образом, происходит ощущение собственного тела, таким совершается и чувствование внешних предметов. <���…> Мозг и нервы действуют таким же способом при чувствовании, каким желудок при варении пищи, а легкие при дыхании; ибо мозг не что иное есть, как желудок и легкое в высшем их преобразовании. Желудок оксидирует пищу, а легкое – кровь: равным образом мозг и нервы оксидируют чувствуемые ими предметы. Но оксидация есть горение, производимое кислотвором (oxigenium) как сожигательным началом. Посему и чувствование есть горение, причиняемое мозгом и нервами в ощущаемых предметах. Во время бдения, когда мы мыслим, чувствуем и движемся, исходит от нас беспрестанно огненная сфера, зримая явственно сомнамбулами, которые у своего магнетизера видят и ощущают голубой огонь, истекающий из пальцев приближенных к ним рук» [Животный магнетизм 1818: 323, 324].

Сочувствие кажущимся сегодня эзотерическими или даже «забавными» [Кондаков 2000] интерпретациям животного магнетизма в духе Велланского в 1810 г. было достаточно сильно. Дерптский профессор Георг Фридрих фон Паррот писал в 1816 г., что «животный магнетизм вновь поднимается после того смертельного удара, который был нанесен ему общественным мнением» [Громбах 1989: 136]. Определенную роль в этом возвращении сыграл всплеск мистических настроений, и в частности масонской деятельности, во второй половине 1810-х гг. (до официального запрещения масонских лож в 1822 г.). М. И. Муравьев-Апостол в старости вспоминал, что начиная с 1815 г. он, масон и будущий декабрист, «стал знакомиться с магнетизмом, читая все, что о нем писалось» [304]. Давний почитатель Сен-Мартена, мистически настроенный князь А. Н. Голицын [Пыпин 1916: 216], обер-прокурор Святейшего синода и министр народного просвещения, узнав от Франца фон Баадера о новейших исследованиях в области магнетизма, в 1817 г. настоятельно просил сообщать ему в дальнейшем свои «наблюдения по этому предмету, коль скоро это будут какие-либо открытия» [305]. В 1816 г., объясняя публикацию статьи «О магнетизме» в «Сыне Отечества», Н. И. Греч предполагал, что многие из читателей журнала видели «любопытные опыты над магнетизмом» [306], а через два года уже констатировал, что страсть «толковать о магнетизме» стала привычным уделом «гостиных комнат и чайных столиков» [307].