Игорь Орлов - Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления

Слухи рождаются в любой социальной среде и в любом обществе. Но особенно распространены они в авторитарных и тоталитарных государствах, лишающих своих граждан права на открытый и свободный доступ к информации. Согласно так называемому закону Олпорта, слух представляет собой функцию важности события, умноженной на его двусмысленность (см.: [Робер, Тильман, 1988. С. 173]), т. е. чем меньше у населения возможности доступа к достоверной информации, тем более широким является поле для возникновения разного рода фантазий и слухов. Их значение возрастает в переломные, нестабильные эпохи, атмосфера которых служит благоприятной почвой для возникновения разного рода страхов, опасений и вместе с тем – надежд [Зубкова, 1998. № 3. С. 28]. Эмоциональное напряжение и повышенная возбудимость создавали дополнительную восприимчивость к слухам, способствуя распространению порой самых невероятных нелепостей. Так, В.Б. Аксенов в своем диссертационном исследовании особо отметил хлебную панику (слухи и страхи) в Февральской революции как одну из основных причин беспорядков. Обыватель не только черпал из слухов информацию, зачастую являвшуюся руководством к действию, но и сами слухи вели к психологической трансформации поведенческих установок [Аксенов, 2002. С. 34–35].

По мнению В.В. Кабанова, слухи нередко «говорят о том, что народ жил не радостью свершаемого, как нам твердила официальная пропаганда, а в тревожном ожидании неизвестного. Непонятность происходящего рождала человека эпохи революции – вовсе не героя, а мученика, маленького, беззащитного, лишенного ориентиров». Не будет преувеличением считать слухи своеобразным зеркалом развития общества. Поэтому в определенной степени можно согласиться с выводом о том, что вся «наша история – это во многом история слухов» [Кабанов, 1997б]. Слух нередко определяется как передача эмоционально значимых для аудитории сведений по каналам межличностной коммуникации, что связано с более высокой степенью доверительности [Назаретян, 2001. С. 11–14]. Как правило, слухи распространяются на уровне межличностного общения, так как это делает передаваемую информацию более достоверной. Несмотря на то что слух, распространяясь, сильно деформируется («испорченный телефон»), в тоталитарном обществе ему особенно доверяют [Дмитриев, 1998. С. 251, 252, 254]. Ш. Фицпатрик считает слухи, наряду с анекдотами и частушками, не только формой социального протеста, но и средством приспособиться к советской действительности [Fitzpatrick, 1999. P. 184–186].

Циркуляция слухов является одной из составляющих социального процесса. Думается, близки к истине те, кто определяет слухи в качестве теневого рынка информации, где ценность слуха заключается в его неофициальное™ (см.: [Дмитриев, Латынов, Хлопьев, 1997. С. 84]). В частности, анализ провинциальных слухов показал, что доминировали среди них именно социальные слухи, в условиях замкнутости провинции и затрудненности получения оперативной и достоверной информации заполнявшие информационный вакуум [Карнишина, 2001. С. 32]. В провинции слухи, с одной стороны, были важной формой выражения общественного настроения и мнения, а с другой – сами способствовали их формированию [Иванов Ю.А., 2001. С. 35].

Иногда слух усиленно соперничает со СМИ; впрочем, его источником могут быть и представитель социальной группы, и средство массовой информации. Некоторые слухи фиксируются авторами тайных рапортов, доносов, секретных сводок, корреспондентами газет, в мемуарах, дневниках и письмах, становясь частью письменного источника. В то же время создателями и распространителями слухов иногда являлись сами газеты и журналы. Дело в том, что слухи порождали массу вопросов, с которыми люди обращались в различные инстанции, включая редакции газет и журналов. Именно на основе подобных вопросов редакции и создавали рубрики типа «Ответы на письма читателей».

Слухи оказывают конкретное воздействие на общество: распространяясь с поразительной быстротой, они формируют общественное мнение, настроение и поведение социальных слоев, возрастных и региональных групп и проч. Известный популяризатор науки 1920-х годов Я.И. Перельман показал на простом примере, что провинциальный 50-тысячный город может узнать свежую новость, привезенную столичным жителем, в течение самого ближайшего времени: от 1 до 2,5 ч. Например, даже однолошадные и однокоровные крестьяне, напуганные конфискациями 1918–1920 гг., немедленно реагировали на ложные слухи об усилении натуральных повинностей массовым забоем мелкого рогатого скота и молодняка (см.: [Кабанов, 1997а. С. 351, 356, 361, 364–366, 372, 376, 379, 381; Перельман, 1936. С. 103–108]). Были, впрочем, примеры обратного характера. Так, возникшие в начале Великой Отечественной войны слухи (в частности, о введении карточек) находили подтверждение в реальных событиях.

В целом слухи представляют собой своеобразную неофициальную, народную версию истории страны, в том числе повседневной.

Она, разумеется, полна искажений, но тем и интереснее, так как позволяет узнать, как воспринимали события их участники, что они думали и чувствовали. Более того, слухи являются порой единственно доступным исследователю (хотя и не совсем надежным) источником информации, характеризующим отношение населения к тем или иным аспектам советской повседневности.

Спор о том, что такое история – наука или искусство, – имеет давние корни. Искусство традиционно рассматривают как эстетически оформленное содержание познания мира. Художественный способ познания мира предстает как чувственно-эмоциональный, когда идет обращение к чувствам, а не к уму. Но и история постоянно разрывается между наукой и искусством: в ней используются приемы, свойственные художественному творчеству, – конкретизация, индивидуализация и персонификация. Очевидно, родовое единство художественного слова и историописания объясняется общностью их зарождения в осевом времени европейской культуры – античности, а также стремлением литературы к историчности и использованием исторического языка в литературных произведениях. Кроме того, в литературе, как и в истории, мы имеем дело с интерпретацией исторических фактов.

На проблему взаимоотношения истории и художественной литературы следует смотреть через призму изменения функций исторического знания на протяжении XVII–XX вв., отражающих движение от модерна к постмодерну. Так, «отцом» исторического романа, объединившего в себе черты исторического знания и художественного вымысла, в первой половине XIX столетия стал В. Скотт.