Сергей Минутин - История города Заволжье

– Слава, – говорит тот, что помоложе.

– Юра.

Подхожу к пожилому, похожему на мастерового мужику, с крупными чертами и пористой кожей лица. Я не запомнил его имени, мы находились вместе каких-то пару часов, и больше уже не встречались. Но от этого человека я услышал интересную вещь, как бы погрузившую меня в реальность человеческого характера.

Когда мы со Славой, тоже 58, 10-11, дошли до Ленина, этот мужчина сказал: – Ленин был жесток и честолюбив.

– Откуда вам это известно?! – запальчиво возразил я.

– Я был его личным шофером.

Это произвело впечатление. Особенно слово «честолюбив». Тогда еще каждое слово входило в сознание с весенней свежестью новизны. Конечно, я прекрасно знал этимологию, но она обладала во мне всеми смысловыми оттенками. И вдруг, из этого слова я внезапно увидел всего вождя пролетариата, весь его образ, все пружины его целеустремленности. Я понял, – ЭТО он делал только для СЕБЯ. С этого открытия в мои политические уравнения вошли живые люди.

…Воспоминание смутило меня. Действительно, с высоты возраста смешными представляются горячие идеалы двадцатилетнего юноши. Я видел все проблемы загнивающей системы, превратившей интересы бюрократии в государственные интересы. Я считал, что подлинное социалистическое строительство откроет глаза рабочим капиталистических стран всего мира и приведет их к пониманию своих интересов.

Но вернемся к изложению фактов. Я недолго пробыл в 110 камере и отправился на первый этаж специального медицинского корпуса. Психиатрическая экспертиза – это такой ритуал, через который проходят многие. Все мои друзья, проявившие самостоятельность и неординарность мышления, прошли через «освидетельствование», большинство в институте Сербского. Исследование личности вовсе не предполагает, что в результате медицинского заключения вас не посадят, а отправят на лечение. Нет, его замысел находится в общем контексте карательных методов системы, – экспертиза стремится оставить на лбу клеймо вечного изгоя общества, чтобы даже покинув тюремные стены он не имел возможности уйти от преследования. Заключения психиатрической комиссии, состоящей из «уважаемых» людей, делались по одному шаблону: «является вменяемым и может нести полноценную ответственность за преступления, но»… Ради этого «но» и затевалась вся процедура фарса, чтобы поставить человека на грань «нормальности», позволяя в любое время использовать заключение для дискредитации, для ограничения прав и возможностей. Это случится со мной, как только я выйду из тюрьмы, шлейф «освидетельствования» потянется по жизни до 87 года, когда я получу право на психиатрическую реабилитацию.

Итак, я оказался на тюремной койке больничного корпуса и сразу же стал требовать обещанную бумагу. Сейчас, конечно, понятны и смешны действия персонала, сопровождавшие процедуру, они уже подготавливали для меня роль шизофреника: «А для чего вам бумага?», «А что вы будете писать?», «А почему это вас беспокоит?», – вопросы произносились особым тоном и с глубокомысленным видом. Участвовал в спектакле один горьковский психиатр, физиономию которого я не раз видел в восьмидесятых годах, когда на экранах телевизора замелькали всяческие шаманы и заклинатели. Он уже был профессором и большим специалистом в области сумеречных состояний. Я всегда не любил игру в отношениях с людьми и отвечал совершенно искренне, прекрасно осознавая, как это выглядит в их глазах. Но по-другому я не мог бы это сделать даже сейчас.

Наступила середина июня. Окна палаты, забранные решеткой, выходили в тюремный двор, заросший чертополохом. Напротив находился корпус с женским населением. По ту сторону моей камеры окна не ограждались металлическими козырьками. Да и что может нарушить требования режима на территории ограниченной стенами тюремных зданий? Женские голоса беспокоили меня. Меня беспокоили даже волосатые ноги врача, которая заходила поболтать, чтобы накопить материал для выводов своей экспертизы. Я никак не мог привыкнуть к больничной одежде – кальсонам и нательной рубашке, и всякий раз нырял под одеяло при ее появлении. Она лукаво предлагала не стесняться, щупала пульс и задавала разные вопросы. Если учесть, что питание отпускалось по каким-то санитарным нормам, можно сказать, что период этого заключения был довольно сносным. Там же я успел второй раз основательно проштудировать все три книги «Капитала» Маркса. Я думаю, мои пристрастия вполне соответствовали занятиям человека «склонного преувеличивать значение своей личности».

…. Действительно, мне и самому интересно было проследить, – а не положил ли и я собственный кирпичик в фундамент всеобщего безумия? Как это выяснить? Как можем мы понять, уже глядя с высоты своего времени на действия, которые происходили по твоей вине и вокруг тебя? Что мы должны делать: – заботится об общественных интересах, или собственных? Да и как тут различить, где свои, а где чужие? – Пророки указывают путь, по которому должен идти человек, а что делает политик? – Чаще всего он решает личные проблемы на рынке политической жизни общества. Он учится обобщать, видеть проблему, отстаивать интересы тех, кого представляет. Есть прагматичные, есть романтичные политики, причем у одних прагматизм относится к бытовому комфорту, у других к практичности в политических расчетах. Гитлер был вегетарианцем, Сталин в зените своего величия ходил в заштопанной собственноручно шинели. А Юлий Цезарь обожал роскошь, он любил деньги до такой степени, что способен был клянчить и унижаться. Брежнев любил машины и женщин, Хрущев – выпить и закусить. Или может быть дело в возрасте? – в юности человеком движет пассианарная энергия, а утомленный годами он ищет плотских утешений? – Все вместе! Каждый отдельный человек представляет каждый отдельный случай. Мы не можем посмотреть на поведение одного и что-то понять. Мы будем изучать миллионы жизней и ничего не поймем, потому что там не будет нашей жизни. И своей жизнью мы никого не научим, потому что ученики будут иметь собственную жизнь. Разве кто-то начнет менять систему только оттого, что кому-то в ней было неуютно? – Нет! – Ведь другим в это время, там же, вполне комфортабельно. И, в конце-концов, система может получить другое название, а жизнь останется все той же. В России менялись формации, а основная масса граждан жила в нищете. С другой стороны, сытые европейцы завидовали, что не имеют «передового учения». Вот так каждый народ остается наедине с собой, и каждый человек остается наедине с собой. Их опыт неповторим, предназначен только для них, так о чем «страдает гармошка»?

Юрий Константинович Тола-Талюк и Борис Фёдорович Споров стали не только друзьями по несчастью, но первыми писателями в городе Заволжье. В 2006 году они встречались в последний раз, Борис Споров приезжал к нему из Москвы в гости. В конце 2006 года Юрий Константинович умер.